Машина деда вспыхнула внезапно. Хлопок, и позади башни показались язычки пламени. Двадцать шестые редко горели, чаще ломались или их останавливали пробивавшие тонкую броню снаряды, калечившие экипаж. Но от прямого попадания в двигатель они именно вспыхивали как бенгальские огни. Я видел, как распахнулся в разные стороны люк механика, и из него наполовину вылез танкист; как вынырнувшая из переулка вражеская «двойка», подобно шакалу атакующего раненого льва, в упор выпустив снаряд в башню, объехала справа и рубанула по выжившему танкисту из пулемёта. Буквально одновременно с этим в немецкий «панцер» впилась бронебойная болванка. Петренко отомстил за деда, но мой счёт врагу только возрос, и не думаю, что я его закрыл, уничтожив покидавших машину немцев. А потом появился Жуков. Его несли на плащ-палатке мои бывшие бронебойщики, трое из ушедших восьми. Завидев грузовик, красноармейцы припустили к нему со всех ног.
– Немцы прорвались! – кричали они на ходу. – Сейчас здесь будут.
Отход впопыхах ни к чему хорошему не приводит. Всё норовит произойти шиворот-навыворот и топлива в Кобрине нам не досталось. Подожгли не только склад, его надо было так и так уничтожить, но и оставленную для заправок отступающих машин двадцать второй дивизии бочку с бензином. Охранявший её караульный с начавшейся бомбёжкой покинул пост, дал тем самым понять, что добро бесхозно, а уж сама она сгорела или местные растащили, разбираться стало некогда. Указанное нам место заправки быстро затянуло дымом, из которого иногда выбегали люди с бидонами, а кто и просто с тазами и вёдрами. Зачем, спрашивается, Жуков потерял остатки сводной роты, даруя лишний час? Ответ мы увидели чуть позже, когда повернув к мосту через канал, оказались зажаты в колонне беженцев, и тут пришлось выбирать: либо мы черепашьим ходом добирались к Тевли, либо забирали правее, к Пинску, дорога на который была относительно свободна. Экипажи Петренко и Соколова права такого выбора не имели. Не помогло и моё объяснение, что тем самым они лишь отсрочили на пару часов тот момент, когда машины придётся бросить. В Тевлях лишнего топлива не было, мне это было известно, но танкисты верить отказывались. Не могло у них уместиться в голове, что в армии может происходить такая неразбериха. Выпросив у меня последний бензин, как раз на пару десятков километров, сцепка из танков двинулась на соединение с дивизией. Мне же пришлось принять в кузова полтора десятка раненых с медсестрой из попавшего под близкий разрыв бомбы медицинского автобуса. Шофёр разбитой машины буквально повис у меня на двери, выговаривая: «Выручайте, братцы! Люди вы или кто? Помрут же пацаны». Едва погрузка завершилась, как к грузовику подбежал Соколовский, отъехавший от нас метров на двести и внезапно остановившийся на площади возле стоявших там двух Т-26:
– Пуганов погиб! Командир наш погиб. На таран пошёл. От дивизии два десятка танков уцелело. Кононов по рации приказал сохранить экипажи любой ценой, и если будет возможность, взаимодействуя с мониторами флотилии задержать противника юго-восточнее Кобрина, не допуская к шлюзам. Дорога на Тевли перерезана.
– Час от часу не легче. У вас один двигатель и одна пушка на двоих. Как вы собираетесь оборону города поддержать?
– Уже только одна пушка. Накрылся движок у Николая. Я остаюсь здесь с Петренко. Если бы вы с вашими бронебойщиками, краснофлотцы опять же. Неужто на канале не сдюжим?
– Не сдюжим! К вечеру в городе будут фашисты.
– Я вот тут, – похлопывая по шлемофону, – понимаю! Вот тут, – положив руку на сердце, – нет! Три снаряда осталось, но пока орудие может стрелять, я буду вести огонь.
– Лейтенант, пусть у рации кто-нибудь постоянно дежурит. Я сейчас в госпиталь раненых отвезу и к вам.
На обратном пути, в десяти километрах от Перковичей, я свернул с трассы, направляя машину вверх на горку, по сельской дороге. Сидевший в кабине водитель разбитого автобуса взволнованно посмотрел на меня (срезать путь здесь было нельзя), а затем перевёл взгляд на приборную доску, куда я показывал пальцем. Топливо было на исходе, о чём сигнализировала загоревшаяся красная лампочка. Поняв, о чём идёт речь, он лишь кивнул головой. Не каждый день выпадает шофёру быть пассажиром, да ещё в такой необычной машине: снаружи вроде ЗИС, а внутри как-то не он. Ни тебе двойного выжимания сцепления, ни привычного скрежета при переключении скоростей, мотор звучит, словно мурлычет, лёгкий ход руля с непонятной, но удобной насадкой на нём, да и многое другое, чего на грузовике и быть не должно, однако есть. Одним словом – экспериментальный. Именно это он услышал от меня, когда, не вытерпев, задал вопрос по поводу клиренса и колёс. То, что ускользало от взгляда обывателя, профессионалу сразу бросалось в глаза. Тем временем на север от дороги ждал своего часа мой очередной склад. В середине тридцать девятого, незадолго до войны, хозяина хутора, куда я направлялся, арестовала польская политическая полиция, где тот и сгинул. Подробностей того дела я не знал, однако с приходом советской власти отношение к жене репрессированного поначалу было подчёркнуто вежливым, а затем былые заслуги позабылись. Вдова имела хоть и запущенное, но довольно завидное по тем временам хозяйство: целый третьяк сенокосных угодий, большой пруд с плещущимися в нём карасями, баней и парой гектаров плохонькой, но пахотной земли. Было к чему приложить руки жадному до работы человеку, вот только никто не зарился на её богатства. Имея своенравный характер, вдова так и не смогла вновь отыскать себе нового мужа. На хутор хаживали сезонные работники, да всё мимо. На мой взгляд, она была по-деревенски мила: обладая хоть и крупной, однако стройной фигурой с правильными чертами лица, здоровым румянцем на щеках, совершенно подходящим к изумрудным маленьким глазкам; и отчего не сыскала женского счастья, виновата была только завышенная самооценка своих возможностей. Впрочем, любому человеку самому виднее, как поступать в жизни, и учить уму-разуму тридцатилетнюю женщину мне было не с руки. Хотя при знакомстве поговорили обо всём. Понимая, что с каждым новым, проведённым в глуши годом шансов поменять свой статус становится всё меньше, а тянуть одной хозяйство – нужны деньги, вдова согласилась оставить на хранение несколько крепко сбитых контейнеров в пустующем овине. Но если бы всё ограничилось только этим, я бы не тратил столько времени, оборудуя у неё простейшую химическую лабораторию. За месяц, в почти кустарных условиях, женщина изготовила около шести сотен «коктейлей Молотова» и рассортировала по водочным ящикам, которые сбивали на пилораме в Дрогичах. Мне оставалось лишь забрать груз, да посадить пару бойцов наклеить этикетки с картинками, объясняющих, каким образом применять оружие. Неосознанно я даже не предполагал какой-нибудь угрозы от вдовы, поставившей в основу наших отношений денежные знаки, и едва не поплатился, забыв про коварность прекрасного пола. На хуторе, стоило мне только выйти из машины во дворе, как откуда-то сбоку донеслось:
– Руки вверх! Стоять на месте, стрелять буду!
Голос был молодым, звонким, и как мне показалось, чуточку взволнованным. Если навскидку, больше восемнадцати лет я бы его обладателю не дал, скорее, и того меньше. И это судя только по тембру и интонации, а если учесть набор слов с предупреждениями, раннее обозначение себя без возможности узнать, есть ли кто в кузове, то опыта у незнакомца совсем немного. Однако один голос не показатель всей силы, возможно, с ним ещё кто-то есть. У меня винтовка на груди, протянуть руку к курку и нырнуть под колёса – секундное дело. Вот только где он скрывается? Хутора здесь построены практически под копирку: жилой дом с двумя оконцами во двор, по бокам клети, а возле них несколько построек разнообразного назначения. В этих сарайчиках не спрятаться, по большому счёту это простые навесы с жердями вместо стенок. Один из них забит сеном под завязку, что чуть ли не трещит; другой, арендованный мною, хоть и капитальный, с чердаком, но он с тыльной стороны, а в третьем обитает Дуся с опоросом. В свинарнике засаду не устроить, задохнуться можно. В сено только кот пролезет, остаётся сам дом. Окошки закрыты, входная дверь тоже, с правой стороны куры бегают и там же стойло для коровы, а вот слева никого.
