Судебная машина завертелась с невероятной скоростью. Уже через три дня Алексей Николаевич был вызван следователем на допрос. Беседа началась во взаимном смущении. Лыков хорошо знал надворного советника князя Чегодаева-Татарского. Он не раз сдавал ему акты дознания, сыщик и следователь всегда доводили их до судебного приговора и относились друг к другу с уважением. И вот встретились как противники…
– Алексей Николаевич, – начал не без волнения князь, – мне очень жаль. Поверьте, очень. Если вы невиновны, я первый буду радоваться за вас. Но… помогите мне доказать вашу невиновность.
– Давайте попробуем, Максим Васильевич, – ответил Лыков без особой надежды. – Козырей у меня маловато, вот беда. Вы же опытный, понимаете: если там сговор, как я смогу это доказать? Пятеро против одного.
– Можно поймать на противоречиях, – резонно заявил надворный советник. – А вы будете эти противоречия обнаруживать. Я открою вам протоколы допросов: читайте, думайте. Только выписок делать нельзя.
– Очень признателен. С чего начнем?
– С формального разговора, – хмуро ответил Чегодаев-Татарский. – Уж извините, но обязан спросить, что называется, в лоб: это вы убили подследственного Мохова?
– Конечно, не я.
– Но пятого декабря вы его допрашивали?
– Допрашивал. Он был арестован мною с поличным, в квартире нашли украденные с таможенного склада оружие и часы. Протокол допроса находится в материалах дознания.
– Да, я изучил протокол, как и все дело о краже. При аресте вы сломали Мохову ребро…
– Перед этим он меня чуть не застрелил, – стал оправдываться сыщик. – Ствол нагана приставил к груди. А команда застряла на лестнице, там артельщики мебель уронили. Еще секунда – и Вовка нажал бы на спуск. Пришлось спасать свою шкуру, тут уж не до мелочей навроде чужих ребер. Но вот наш новый министр почему-то этого не понимает. Объявил мне выговор за чрезмерное превышение силы.
Алексей Николаевич почувствовал, что скатывается в дурной тон, раздражительный и злой. И может наговорить лишнего. Чегодаев-Татарский, возможно, не будет пользоваться оплошностью подследственного. А может, будет. Надо держать себя в руках. Теперь каждое сказанное слово может быть обращено против сыщика.
– Да, я извещен об этом, – еще сильнее нахмурился князь. – И очень сие обстоятельство вам вредит. Вы уж извините, но так все выстраивается… Мохов вас чуть не застрелил. Вы, в свою очередь, узнали в нем человека, который три года назад уже пытался вас убить и у вас на глазах казнил вашего товарища по фамилии… – следователь заглянул в бумаги, – …Форосков. Так?
– Казнил не он, а его атаман Згонников.
– Но Мохов в этом участвовал, хоть и косвенно?
– Еще как участвовал. Бил меня по голове кастетом, в числе других бандитов. Едва я тогда Богу душу не отдал.
– Вот, – подхватил следователь, – вы сами и подтверждаете, господин Лыков, что у вас имелся личный мотив против подследственного.
– А что я еще могу сказать? Врать не буду, отвечу честно: мотив имелся.
– И даже не один. – Чегодаев-Татарский стал загибать пальцы. – Месть за своего товарища. Две попытки убить вас, включая последнюю, при аресте. Злость из-за выговора от министра, полученного вами, как вы полагаете, беспричинно. И, наконец, добавим к этому вашу давнюю, всем известную привычку бить арестантов. Куча мотивов, Алексей Николаевич. Выбирай не хочу. Как же мне теперь быть? Поверить вам на слово, что вопреки перечисленному вы невиновны? И не наносили Мохову тех побоев, от которых он к утру скончался?
– Понимаю, как звучат для вас мои слова, князь. Но это правда. Понимаете? Правда.
– М-м… Хорошо, пойдем дальше. Записываю в протокол, что Владимира Иванова-Мохова на допросе пятого декабря вы не избивали.
– Пальцем не тронул.
– Отчего он к утру помер, не имеете никаких предположений?
– Помереть он мог лишь в том случае, если его избили сокамерники, – категорично заявил Лыков. – Эту возможность вы рассматривали? И что, наконец, написано в заключении тюремного врача о причинах смерти?
Чегодаев-Татарский положил перед сыщиком листок. Тот прочитал вслух:
– «Смерть наступила от внутреннего кровотечения вследствие разрыва селезенки, а также воспаления брюшины, вызванного разрывом тонкой кишки. Помимо застарелого перелома третьего ребра, полученного, видимо, несколько дней назад, имеется перелом четвертого ребра… Повреждения брюшной полости являются следствием сильных ударов в живот. Надломленный же конец четвертого ребра, загнувшись внутрь, ткнулся в сердечную мышцу и повредил ее. Все эти раны в совокупности и повлекли за собой смертельный исход». Однако… Лупили его бесчеловечно.
– Именно так. Эта поистине звериная жестокость заставляет прокурорский надзор непременно выявить и наказать злодея. Которым пока, по предварительным результатам следствия, является статский советник Лыков.
– Это не Лыков, а сокамерники. Теперь мне кое-что понятно. Ах, сволочь… Кайзеров с Дригой сводят со мной счеты. Вы допросили всех пятерых?
– Всех. Мы сейчас дойдем до этого, а пока скажите, лишь у двух упомянутых вами лиц есть на вас обида?
– Трех других я не знаю. А эти… Запишите в протокол, когда я с ними познакомился. Сведения легко проверить. Именно я засадил их обоих на каторгу, а там несладко. Вот вам самый настоящий мотив, повод для мести. Оговоры сыщиков – обычное дело в уголовной среде, не мне вам объяснять, Максим Васильевич.
Судебный следователь усердно заскрипел пером. Внеся слова допрашиваемого в протокол, он отодвинул его в сторону. Порылся в портфеле и извлек из него пять знакомых сыщику бланков.
– Вот их показания. Ни Кайзеров, ни Дрига не отрицают факта знакомства с вами. Но оба утверждают, что отнюдь не удивлены тем, что их сокамерник Мохов после разговора с Лыковым скончался. Ибо испытали в свое время на себе, какие у Лыкова тяжелые кулаки. По словам арестантов, вы бесчеловечно избивали их на допросах, что в тысяча девятисотом году в Киеве Луку Кайзерова, что в тысяча девятьсот восьмом году в Москве Степана Дригу. Что скажете на это?
– Максим Васильевич, давайте будем честны друг перед другом. Арестованных в полиции всегда бьют. Кроме как в Петербурге, конечно. Хотя и здесь бывает, но все же такие случаи пытаются скрыть… А в остальной России со сбродом разговор короткий. Чего их жалеть? Если особенно на руках у сброда – кровь невинных жертв.
– И что? – напрягся князь Чегодаев-Татарский. – Убивать их поэтому на допросах? Так, по-вашему?
– Бить, а не убивать, – поправил следователя сыщик. – И не всякого, а лишь виновного. И не всегда, а лишь когда это необходимо, чтобы пресечь дальнейшие преступления. Вот представьте: взяли мы члена банды, на которой девятнадцать убийств. Включая женщин и грудных детей! – последние слова сыщик выкрикнул. – А он молчит. Сообщников не выдает. На вежливые допросы судейских смеется им в лицо. Тем временем его подельники продолжают резать людей. Что, в вашей практике не было подобного? А в моей, представьте, десятки раз. Десятки! Что остается? Только одно: взять подлеца и начать спрашивать как следует. С кровью, с визгом. Сдирать с него три шкуры. Пока не заговорит. Вы думаете, мне это нравится? Доставляет удовольствие мучать беззащитного человека? Не доставляет, конечно. Самому тошно. Просто нет другого способа, понимаете вы это, законники-чистоплюи?!
