Занятная метафора. Протекает крыша. В девяностые крышей стали называть мафию или бандитов поменьше, которые защищали тебя от остальных. Прикрывали. Крышевали. Крыша – это то, что у нас над головой. И опирается на стены, или балки, или нефы – в зависимости от сложности архитектуры.
И когда она протекает – это на самом деле не так страшно. Это неприемлемо только с позиции комфорта и повышенной влажности, но ведь дом стоит, и отсутствие крыши – это ясное небо по ночам и свежий ветер летом. Но все-таки я комфорт люблю, потому что мокрая шерсть вызывает ангину и озноб гораздо быстрее, чем гладкая кожа у людей.
Ну и я выгляжу, конечно, как чмо, когда я мокрый, и женщины даже не думают сажать меня на колени. Колени – вообще отдельная тема для разговора. Коленки. Беленькие, коленки мулатки или чуть-чуть загорелые с юга – для меня оттенок кожи не так важен, как форма и фасон. Важны ямочки, которые обрамляют трапецию коленок, и то, как женщина закидывает одну ногу на другую, – я зверею, превращаюсь в обычного тупого пса, забываю про все манеры, начинаю бегать по кругу и визжать, когда вижу по-настоящему красивые коленки, а не коленки соседки Нюры, которая, судя по всему, и квартиры в моем доме-то не имела, а из подъезда ее не выгоняем не то из жалости, не то со страха.
В тот день я понял, что только мысли о красоте помогают мне приходить в себя после нападений Блека У, Черного Треугольника.
Это было мое наваждение, которое всегда поджидало в особо стрессовые моменты.
Максим и его вокальные данные
Единственный одноклассник, которого я мог назвать другом, – это Максим. Он не пытался сделать мне эпиляцию воском и не смеялся над моей привычкой метить углы на каждом новом повороте в городе. Он был высокий и веселый малый, брюнет с веснушками. Его рост и острые черты лица добавляли ему аристократизма, а веснушки, которые появлялись к лету, каждое утром напоминали Максиму, что нельзя всегда быть таким серьезным. А Максим всегда делал вид, что он очень серьезный.
Максим – мастер перевоплощений. Он может за считаные минуты или за две сигареты превратиться из нормального человека в тошнотного нытика, которого хочется облить бензином и пугать зажигалкой, потому что даже если его поджечь – то в таком состоянии его сопли и слезы смогут потушить любое пламя, будь это пламя самосожжения или веселья. А когда я говорил, что он веселый – это тот особый род веселья, который присущ опоздавшим на поезд, потерявшим багаж и уволенным с работы. Такой юмор. Нордический.
Мы дружили с 5 по 9 класс, самый расцвет детской непосредственности, жирных голубей, первых влюбленностей и фрустраций. А потом он уехал из Праги.
– Юстас, понимаешь, я не хочу в Россию.
– Странно, что ты вообще о ней заговорил. Ты же не скоро уезжаешь.
– Там угрюмые люди, нельзя слушать пластинки, там у меня нету друзей, придется начинать все сначала, мне нравится здесь… Ну плюс, говорят, у них все туалеты без ободка, а моя попа очень чувствительна к холоду…
Он что-то недоговаривал. Дело было явно не в его эстетской щепетильности.
– Постой, – я вытянулся, прыгнул на стул и посмотрел ему в глаза. – Ты влюбился?
Максим покраснел. Последние две недели он был такой же угрюмый, как камчатский пограничник. И тут я понял.
– Дай угадаю.
– Не угадаешь.
– Ты влюбился в Яну?
Яна – это девочка из параллельного класса. Не самая красивая, кстати. Простая и в меру сообразительная. Именно такие девушки, как оказалось впоследствии, западали в душу Максиму. Еще у нее были веснушки.
Все, что Максиму надо было от девушек, – максимум разговоров и капелька понимания. Максим-то у меня был ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ, ПОНИМАЮЩИЙ. Такой МОЛЧАЛИВЫЙ И РОМАНТИЧНЫЙ.
– Знаешь, Юстас, я даже ей песню придумал. – Краска спала с его лица. На нем теперь играла какая-то необъяснимая гордость. Точно хит придумал. Жил бы Максим в России – точно придумал бы «Белые розы» и гастролировал в роли двойника Юры Шатунова. Я уверен, что когда он придумывал свои песни, у него было такое же выражение лица. Открытый рот и гордый глаз.
«Ласкового мая» тогда и в помине не было, а Максим уже пел хуже, чем ходил на руках.
Но он не унимался. Ему нужно было рассказать о своих чувствах.
– Я даже гитару нашел. Спою ей, и она будет ждать моего приезда.
Я тогда не понимал, как сильно доверял мне Максим. Мне была смешна его симпатия, потому что он был всего в 9 классе, еще ни разу не целовался и даже не знает, что у девушек под юбкой. А я уже знал, потому что мой рост позволял только под юбки и смотреть. Но учитывая мою породу, меня тогда это интересовало слабо.
– А если ты не вернешься в Прагу?
– Какое это имеет значение? Я буду знать, что она меня ждет, она будет надеяться, что я вернусь, и таким образом наша любовь сможет справиться с чем угодно.
Мне хотелось смеяться. Мои серьезность и желание помочь другу улетучились.
– Спой, что ли.
Он начал играть. Не знаю, откуда Летов взял аккорды песни «Все идет по плану», но даже песня «Гражданской обороны» была невообразимо сложнее и лиричней. Кто не знает – это та самая песня, которую играют на улицах и которой мешают вам по ночам спать. Точно вам говорю, это та самая.
А вот песня Максима:
…и когда последний желудь упадет весной на грудь,
Я вспоминать вас буду ночью и еще когда-нибудь!
– Вау, Макс. Давай, я слушаю.
…Если снова будут мрачны песни утром соловья,
Вспомни, Яна, Максима, пальцами люби меня!
Если бы собаки краснели – я бы не смог скрыть своего отношения к его творчеству. Я понимал его светлые чувства, поэтому притворился на пять минут, что мне нравится. Так или иначе, но улыбку эта песня у меня вызвала – и неважно, что она была иронического характера.
– Максим, это хит, особенно первые шесть строчек и последние четыре.
– Спасибо. Завтра спою ей в классе.
Позеленевшая от негодования, которое читалось на лице Яны, она ничего ему не ответила. Ранимое сердце Максима не выдержало этого. В общем, песня ей не понравилась.
Но жизнь распорядилась иначе. Настоящее признание песня получила позже, когда через 10 лет Максим немного поменял слова, заменив «Яну» на мою хорошую подругу Катю, бизнесвумен из Москвы. И на этот раз несложный мотив из детства вызвал не смущение, а чувство. Он покорил ее «желудем, упавшим на грудь».
А фразой «пальцами люби меня» он вернул Катю после мучительного расставания, которое случались через полгода после начала их отношений. Страсть не терпит стабильности и постоянной близости. Вот они и метались.
А еще у них с Катей были максимум разговоров и та капелька понимания, которая всегда была нужна Максиму для его творческих и чувственных изысканий.
