Термин «гибридная война» появился сравнительно недавно. Считается, что впервые его применили Джеймс Мэттис, на тот момент генерал-лейтенант Корпуса морской пехоты, впоследствии – министр обороны США, и Фрэнк Хоффман, отставной подполковник резерва Корпуса морской пехоты США, в статье «Будущие войны: появление гибридных войн»
[217]. Хоффман впоследствии активно публиковался по теме гибридных войн
[218]и дал следующее определение или, скорее, описание термина:
«Размытие границ между различными способами ведения войны, теми, кто воюет, и технологиями, приводит к появлению широкого спектра разнообразия и сложности, которые мы называем Гибридной Войной. Гибридные Войны могут вестись как государствами, так и негосударственными субъектами. Для Гибридных Войн характерен целый ряд различных способов ведения войны, включая обычные средства, нерегулярную тактику и форматы, террористические акты, включая неизбирательное насилие и принуждение, и преступные беспорядки. Эти мультимодальные действия могут проводиться разными подразделениями или даже одним и тем же подразделением, но обычно они на оперативном и тактическом уровне ведутся и управляются в соответствии с действиями на основном театре военных действий для достижения синергетических эффектов»
[219].
Мэттис и Хоффман отталкивались в своём описании гибридной войны от концепции «войны трёх кварталов» (three block war) генерала Чарльза Чандлера Крулака. Основная идея «войны трех кварталов» заключалась в том, что военные подразделения в современной войне должны выполнять одновременно военные, гуманитарные и миротворческие функции
[220]. По словам Мэттиса и Хоффмана, эту схему необходимо дополнить четвёртым «кварталом»: «…психологическими или информационными аспектами операций. Этот четвертый блок является областью, в которой вы можете не находиться физически, но в которой мы общаемся или транслируем информацию»
[221]. Четвёртый, информационный, квартал покрывает собой все три квартала. В среде, которая определяется нестандартным комбинированием сил и средств войны, контроль над инфраструктурными и информационными сетями становится ключевым компонентом достижения победы. Соответственно, важнейшей задачей оказывается интенсификация «интеллектуальной огневой мощи»
[222] подразделении, вовлечённых в конфликт. Главный вывод Мэттиса и Хоффмана: победоносному завершению вооруженного конфликта содействует не столько ведение ожесточённых боёв и уничтожение войск противника (хотя важны и успешные действия на поле боя), сколько господство в информационной среде, позволяющее не допустить воспроизводство враждебных сил посредством рекрутинга или вербовки наёмников с опорой на пропагандистские кампании.
Как видно из определений Мэттиса и Хоффмана, вызовы гибридной войны аналогичны тем, что связаны с новыми войнами в принципе. Это, во-первых, утрата бинарности традиционной межгосударственной войны; во-вторых, особый род тотальности войны, поскольку в конфликт вовлекается в том числе и гражданское население, которое возможно даже не может распознать своего участия в гибридном конфликте; и, наконец, сложности заключения мирного договора и выхода из войны.
Новые гражданские войны
Понятие «новые гражданские войны» не так популярно, как «новые войны» или «новый терроризм». Однако оно используется
[223] и указывает на существующее у политических учёных, конфликтологов и даже экономистов представление о качественном изменении, произошедшем в характере гражданских войн после холодной войны. Соответственно, противопоставляются традиционные, старые гражданские войны и современные, новые. Первые представляются опосредованными групповыми интересами или коллективными травмами, идеологизированными и нацеленными в конечном счёте на политические трансформации. Вторые связаны с криминализацией насилия и хищничеством, определяющим их деполитизированный и деидеологизированный характер. Стремление к справедливости подменяется в новых гражданских войнах стремлением к наживе.
Естественным выводом в таком случае становится заключение о необоснованности и нередко немотивированности и неконтролируемости насилия, к которому обращаются в этих гражданских войнах. Дисциплине политической организации, которой требуется широкая народная поддержка для реализации собственных целей, противопоставляется неорганизованность преступной банды, отстаивающей частные интересы и не обладающей политическими амбициями
[224]. В результате, как справедливо замечает Стасис Каливас, интерпретация гражданских войн сводится при этом к дихотомии «повстанцы – это либо бандиты, мотивированные собственной алчностью, либо политические деятели, стремящиеся решить проблемы своей группы»
[225], что является явным упрощением и искажением реальности гражданской войны.
Тем не менее следует отметить ряд особенностей, которые характеризуют скорее даже не сами гражданские войны как таковые, а контекст, который задаёт их интерпретацию и восприятие. Так, статистика ясно показывает, что ежегодно наибольшее число конфликтов, которые происходят в мире, – это конфликты внутригосударственные. При этом заметна тенденция к перерастанию внутригосударственных конфликтов в международные, т. е. они не прекращаются за явной победой той или иной стороны, но притягивают внимание и силы соседей или глобальных политических игроков. Внешние акторы берут на себя обязанности по пацификации конфликта, руководствуясь политическими целями (например, вести опосредованную борьбу с идеологическим противником) или экономическими мотивами (будь то военные поставки или контрабанда из зоны боевых действий). Это означает, что гражданские войны всё в большей степени становятся фактором, определяющим политическую обстановку в масштабах региона, в котором они ведутся, и зачастую заметно влияют на мировую политику. Иными словами, новые гражданские войны, как и новые войны вообще, глобализированы – и по составу участников, и по непосредственным и косвенным последствиям.
