А уже на излёте Средневековья идея наказательной войны начнёт уступать своё место понятию самообороны, которая постепенно станет признаваться основным источником легитимации войны. Каждый народ, по мысли одного из выдающихся учителей Саламанкской школы, Франсиско де Витория, воспринимает агрессию в качестве нарушения своего права на безопасное и благополучное существование. Вызванная нападением необходимость обороняться признаётся справедливой причиной войны. Также законным поводом войны называется насильственное ограничение свобод передвижения, коммерции, проповеди и распространения христианской веры; нарушение закона гостеприимства; необходимость обеспечения безопасности беззащитных перед лицом нечестивых обычаев (человеческие жертвы, каннибализм); помощь союзникам
[258].
Безусловно, важен исторический контекст появления учения Витория. Европейцы, как он утверждает, не имеют права захватывать земли индейцев в Новом Свете, объясняя свои действия стремлением распространить христианство или просто желанием отобрать богатства у существ, которых нельзя даже причислить к роду человеческому. Индейцы обладают разумом и душой, а значит, и человеческим достоинством. Они могут стать законной жертвой войны только в случае нарушения ими права народов. Например, если они нападают на своих соплеменников, принявших христианство. Война становится способом защиты миссионерства, но миссионерство не ведётся при помощи войны.
Попытка сделать экспансионизм и военную сферу в целом более гуманными связана также и с признанием частичной справедливости обеих сторон конфликта. Если война затягивается и длится годами или десятилетиями, дать оценку причинам, по которым стороны воюют, и однозначно определить правонарушителя и его жертву становится затруднительно. Следует признать, что оба участника войны обладают какими-то вескими причинами. Но куда более важным в этом случае становится способ, которым они ведут войну: используют ли они запрещённые виды оружия, причиняют ли излишние страдания воинам и гражданскому населению противника. Именно это будет определять вывод о справедливости войны. Однако возможна и иная ситуация. Если нет сомнений в обоснованности причин, по которым одна из сторон ведёт войну, то она может действовать, не задумываясь об ограничении насилия, дабы добыть справедливую победу. Единственным сдерживающим фактором становится требование христианского смирения.
В Новое время существенно меняется теоретическая рамка, внутри которой выстраивается дискуссия о справедливости войны. Мы уже писали в главе 1 о трансформации, которая произошла в XVI–XVII вв. в учении о государстве и праве и которую часто связывают с постепенной секуляризацией и пониманием государства в качестве главного субъекта политики. Процесс этот развивается постепенно, но уже у «отца» международного права, Гуго Гроция, чрезвычайно активно цитирующего Писание и христианских философов, заметно, что апелляция к праву народов получает самодостаточное положение и связывается с человеческой разумностью, поэтому далеко не всегда требует подкрепления божественным правом или авторитетом автора-схоласта. По всей видимости, Гроций, не планировавший секуляризацию учения о праве войны и мира, даже и не мог подозревать, насколько влиятельной будет эта его установка. Тем не менее хорошо освоенный Гроцием ход разведения божественного и естественного права и объяснения военных действий последним, вскоре станет доминирующей традицией. Легалистская парадигма, таким образом, сменит пунитивную парадигму.
В главе 1 мы уже упоминали, что Гроций выделяет три случая, когда начало войны обычно признаётся обоснованным. К ним он относит необходимость самозащиты, возвращение имущества и наказание
[259]. Кроме того, справедливой оказывается и война, которая ведётся ради оказания помощи союзнику или любому народу, попавшему в беду, поскольку «по природе каждый призван осуществлять не только свое, но и чужое право»
[260]. В совокупности все эти справедливые причины войны составляют ядро дискуссии о принципе правого дела, которая развивалась в Новое время. При этом постепенно именно самозащита или самооборона будет выделяться в качестве основной и едва ли не единственной причины, обосновывающей военный ответ
[261].
В то же время к XIX столетию горячей становится тема войны за национальное освобождение и, соответственно, внешней поддержки такой борьбы. В этот период в Европе идут освободительные войны на Балканах, Южные провинции отделяются от королевства Нидерландов и на политической карте появляется Бельгия, гремит «Весна народов» 1848–1849 гг. Но также освободительные войны ведутся и во всех других частях света. В этих условиях возникает вопрос, допустимо ли оказание помощи народу, ведущему борьбу против своего тиранического правительства за свободу?
С разбором этого вопроса выступает один из наиболее влиятельных философов своего времени – Джон Стюарт Милль. В двух эссе, появившихся в 1859 г. – широко известном «О свободе»
[262] и менее популярном «Несколько слов о невмешательстве»
[263], – он выдвигает и обосновывает принцип невмешательства как исходный закон социальных и политических отношений. «Если другие страны не будут вмешиваться в её дела, она не намерена вмешиваться в их»
[264], пишет Милль о способе ведения внешней политики, характерном, по его мнению, для Великобритании. Однако в некоторых случаях это строгое правило знает исключения. К ним Милль относит, например, самооборону или защиту гуманности. Но также его интересует вопрос и о помощи угнетённому народу. Эта ситуация, однако, кажется Миллю неоднозначной. Вопрос об оказании военной поддержки революционерам предполагает тщательное и всестороннее изучение условий, способствовавших развитию восстания, и среды, в которой оно происходит. Легитимация вмешательства требует ответа на вопрос, является ли правительство, с которым борется население, местным и независимым или иностранным, т. е. опирающимся на помощь из-за рубежа. Милль делает здесь очень важный вывод, который не всегда принимался в расчёт в современных нам интервенциях. Он полагает, что вмешательство в борьбу против местного правительства неприемлемо, поскольку нельзя гарантировать, что интервенция в таком случае будет служить благу местного населения. Высшее благо для Милля – это свобода, но «дарованная чужими руками свобода не будет ни настоящей, ни устойчивой, если у народа недостаточно любви к свободе, чтобы вырвать её из рук местных угнетателей»
[265].
