Очевидно, что наибольшую сложность в дискуссии о военном вмешательстве в государство, правительство которого истребляет собственное население, составляет традиционное понятие суверенитета как возможности самостоятельно определять внутреннюю политику. В этой связи Пол Кристофер, бывший глава департамента философии Военной академии США в Вест-Пойнте, отмечает, что «гуманитарная интервенция всегда запрещена по закону, но иногда нравственно допустима»
[324]. Оренд со ссылкой на Международную комиссию по вопросам вмешательства и государственного суверенитета предлагает интерпретировать суверенитет в первую очередь как обязанность правительства обеспечивать безопасность своих граждан. Если же государство не справляется с этой обязанностью, а население не имеет возможности сопротивляться насилию со стороны правительства, то должны найтись силы, готовые прийти на помощь гражданам такого государства. Как замечает Уолцер, «когда людей убивают, нам не стоит дожидаться, пройдут ли они своего рода тест на самопомощь, прежде чем оказать поддержку. Именно их неспособность к этому заставляет нас вступать в дело»
[325]. То есть сама жестокость, которая проявляется в отношении большой группы людей, позволяет игнорировать принцип невмешательства.
Американский философ Генри Шу (Henry Shue) смотрит на эту проблему ещё более радикально. В глобализирующемся мире существует множество вопросов, решение которых возможно только при условии коллективных, трансграничных усилий и ответственности. К таким, например, относится вопрос о преодолении последствий изменения климата. Предотвратить возможный кризис, связанный с глобальным потеплением, не получится, если на это не будут направлены усилия людей, проживающих на всех континентах
[326]. Здесь мы сталкиваемся с вопросом, который требует общего участия вне зависимости от национальных суверенитетов и границ: если кто-то не содействует решению экологических проблем, ссылаясь на суверенное право действовать автономно и в каждом случае поступать по своему усмотрению, он своими действиями наносит урон всему человечеству. Схожие кейсы можно найти в сфере экономики. Иными словами, заключает Шу, существует множество ситуаций, в которых гоббсовские по сути представления о суверенитете теряют своё значение или, если продолжать признавать их, работают во вред большей части населения Земли. На этом основании можно игнорировать и суверенитет государства, в котором происходят массовые преступления.
Во многом схожие идеи были высказаны в документах и нормативных актах, развивающих доктрину «Обязанность защищать» (встречается также вариант перевода «Ответственность по защите»). Так, в 2000–2001 гг. действовала Международная комиссия по вопросам вмешательства и государственного суверенитета (представитель от Российской Федерации – Владимир Петрович Лукин), которая выпустила в декабре 2001 г. доклад «Обязанность защищать» (The Responsibility to Protect). Впоследствии эта инициатива была признана в Итоговом документе Всемирного саммита 2005 г.
[327] В докладе 2001 г. говорилось, что установленное ещё Вестфальским миром право суверенитета и равенства государств безоговорочно поддерживается ООН, равно как и принцип невмешательства. Более того, ООН прикладывает непосредственные усилия по защите этих принципов и прав. Но важной тенденцией в XXI в. становится интерпретация суверенитета как ответственности (об этом мы уже писали выше): «…во-первых, это подразумевает, что государственные органы несут ответственность за выполнение функций по защите безопасности и жизни граждан и содействию их благосостоянию. Во-вторых, это предполагает, что органы государственной власти несут ответственность перед гражданами внутри страны и перед международным сообществом через ООН. И в-третьих, это означает, что представители государства несут ответственность за свои действия; т. е. подотчётны, как их действия, так и бездействие»
[328]. Доклад также возлагал обязанность по защите прав человека на международное сообщество в случае, если местное правительство не в состоянии её обеспечить. Допустимым признавалось и применение оружия для этих целей, но в качестве крайней меры.
Стоит отметить также, что предметом дискуссии является и вопрос об уровне интенсивности участия государства в гуманитарной интервенции. В данном случае показателен пример Майкла Уолцера. Американский философ в период написания «Справедливых и несправедливых войн», т. е. в 1970-е годы, выступал за ограниченный гуманитарный интвервенционизм. Как ему казалось, во внутренние дела другого государства следует вмешиваться в редчайших случаях, когда речь идёт о «преступлениях, которые потрясают моральное чувство человечества»
[329]. И только чтобы предотвратить гуманитарную катастрофу, но не для того, чтобы свергнуть режим, ответственный за злоупотребления правами человека, или заниматься дальнейшей политической реконструкцией. В противном случае возникал риск нарушения права государства на суверенитет и территориальную целостность. Кроме того, Уолцер отстаивал право каждого государства самостоятельно выстраивать собственную политическую культуру, которая может быть непонятной для иностранцев. Последние, соответственно, должны были поостеречься от слишком поспешных реакций, особенно, когда на обсуждение выносится применение военной силы и вторжение во внутренние конфликты. В одной из статей Уолцер писал, что иностранцы не могут ставить под сомнение право политического объединения на существование, поскольку «они не знают достаточно о его истории, не имеют непосредственного опыта [жизни там] и не могут сделать обоснованных выводов о конфликтах и согласии, историческом выборе и культурной близости, верности и обидах, которые лежат в основе этого единства»
[330]. Однако впоследствии, анализируя события в Боснии, Руанде, Судане и ряде других регионов, он стал более активным сторонником гуманитарного интервенционизма, предполагая, что этим должны заниматься региональные силы, сохранив приверженность унилатералистской позиции
[331].
