Известную проблему представляет собой вопрос о возможности проведения мирных переговоров с террористическими группами, т. е. о попытках решения конфликтов несиловыми способами. Государство, регулярная политическая общность, здесь находится в заранее невыгодном положении, поскольку террористические группировки изначально заявляют о себе при помощи насильственных акций. После этого, с точки зрения теории справедливой войны, у государства появляются легитимные основания для ответных акций с применением вооружённых сил. В результате государство, ссылаясь на право самообороны, может игнорировать переговорные процессы, что опять же будет стимулировать развитие конфликта.
И всё же наиболее важным вопросом, связанным с этической оценкой террористической и контртеррористической борьбы, представляется проблема обоснования права на применение военной силы. Очевидно, что жертва террористического удара в подавляющем большинстве случаев может считать свой силовой ответ соответствующим принципу правого дела. Об этом мы писали в предыдущей главе. Но могут ли негосударственные субъекты претендовать на легитимное применение насилия, а также преднамеренно атаковать гражданское население, т. е. использовать террористические методы борьбы? Если на первый вопрос можно довольно легко ответить утвердительно, то второй, более тонкий и деликатный, не находит единогласного или хотя бы консенсусного решения. Вероятно, это звучит контринтуитивно, но нередко теоретики справедливой войны высказываются о возможности частично или даже полностью оправдать террористическую деятельность. Так, Майкл Уолцер пишет, что бывают ситуации, очень редкие и исключительные, в которых определённая группа оказывается доведённой до необходимости защищать себя всеми доступными средствами и использовать для этого практику терроризма. Например, таким основанием может стать сопротивление геноциду
[361]. В концепции Уолцера существует положение о «чрезвычайных обстоятельствах» (supreme emergency)
[362], в которых государство может игнорировать все ограничения и нормы ведения войны, в том числе и принципы jus in bello. Так происходит, когда государство сопротивляется противнику, ведущему явно несправедливую войну и представляющему смертельную угрозу для всего человечества или его части. Подобные обстоятельства возникли во время Второй мировой войны, где Третий рейх был самим «злом, воплощенном в мире». Против такой угрозы допустимо задействовать любые средства борьбы. Однако стоит оговориться, что Уолцер не распространяет действие этого принципа на сферу активности негосударственных субъектов политики. Шеффлер утверждает, что терроризм представляет собой зло prima facie, но предлагает занять агностическую позицию по вопросу, могут ли обстоятельства сложиться таким образом, что по совокупности своей они позволят дать моральное оправдание террористической деятельности
[363]. С пониманием к критикам морального абсолютизма относится и Тони Коуди, который сравнивает проблему морального оправдания терроризма в чрезвычайных обстоятельствах с проблемой обоснования лжи во благо. Согласно общему правилу, ложь аморальна, но допустима в особых случаях
[364]. Нельзя ли схожим образом подходить и к оценке терроризма, задаётся вопросом Коуди, оставляя его без внятного ответа. О возможных обстоятельствах, в которых терроризм становится обоснованным, рассуждает израильский философ Саул Смилянский. Он так же, как и Уолцер, причисляет к ним угрозу геноцида и помимо этого называет гуманитарные катастрофы в странах развивающегося мира (голод), если они спровоцированы действиями другого государства, а также свержение агрессивных и репрессивных тиранических режимов. При этом Смилянский оговаривается, что речь идёт только об ограниченном терроризме, направленном против конкретных лиц, ответственных за несправедливые деяния, и только при условии наличия убедительных доказательств эффективности применения террористических практик
[365].
Подобные заявления выглядят ослаблением теории справедливой войны, которая не может сводиться к моральной легитимации боевых действий только на основе наличия справедливой причины. У определённой группы могут быть причины, по которым она будет чувствовать себя доведённой до состояния, когда силовой ответ становится неизбежной и единственной мерой сопротивления. Однако если какая-то группа сталкивается с государственным терроризмом в отношении себя и в ответ начинает вести террористическую деятельность против гражданского населения этого государства, то тогда совершенно неясно, чем контртерроризм этой группы будет отличаться от терроризма, инициированного государством. Помимо наличия справедливой причины субъект, претендующий на ведение справедливой войны, должен пройти верификацию на соответствие всем прочим принципам jus ad bellum и jus in bello. В случае с терроризмом крайне затруднительно обосновать, что нападение на гражданских лиц будет пропорциональным ответом на ту угрозу, с которой столкнулась группа, инициирующая террористические действия.
Кроме того, невозможно принять грубое нарушение террористом принципа пропорциональности. Наиболее распространённая его интерпретация содержит положение о сопутствующих потерях среди нонкомбатантов и гражданских лиц, которые становятся ненамеренными жертвами действий атакующей стороны. Но при этом подчёркивается необходимость минимизации таких жертв, а об их допустимости говорится только при условии, что они гарантируют достижение благой цели. Аналогичный вывод содержится и в доктрине двойного эффекта
[366]. Но в случае терроризма гражданское население чаще всего оказывается основной целью, т. е. намеренной жертвой. Кроме того, сами террористические действия за редкими исключениями не обеспечивают непосредственного достижения той цели, которую ставят перед собой террористы. Для многих из террористов это всего лишь единственная доступная форма вооружённой борьбы, которая становится, таким образом, не одним из видов справедливой войны, а особого рода местью. Исходя из этого, в каких-то случаях можно понять мотивы людей, которые занимаются терроризмом, но нельзя принять моральную обоснованность их действий.
Теперь можно перейти ко второму вопросу, поставленному в начале этого раздела. Если террорист представляет собой несправедливого комбатанта, причём такого, который преднамеренно нарушает самые базовые законы военной этики, отстаивающие неприкосновенность жизней гражданских лиц, должна ли этическая теория войны относиться к террористу как к обычному комбатанту? Или в его отношении допустимыми становятся меры, которые не применимы во всех остальных случаях, такие, например, как пытки?
