Стоит заметить также, что роботизированная война пока что представляется в высшей степени асимметричной. Мы не становимся свидетелями войны роботов, когда машины сражаются друг с другом. Скорее, вследствие консерватизма, присущего армии, всё ещё можно говорить лишь об ограниченном использовании автономных систем. Можно согласиться с выводом Мануэля Деланды: должно пройти много времени, чтобы роботизированные системы стали «автономными агентами разрушения, но даже и тогда они могут столкнуться с непреодолимыми проблемами, возникающими при встраивании в военную тактическую доктрину… Другими словами, роботизированные вооружения, вероятно, будут какое-то время оставаться сложным протезным расширением солдата-человека»
[416]. Другой не менее значимый аспект современной войны с использованием роботов и дронов – её радикальная асимметричность. Между собой воюют высокоразвитые страны и государства или группы, не обладающие достаточным уровнем технологий и инфраструктурой для ответного удара при помощи автономных боевых систем. Появление подразделений «desk jockey warriors» – большое достижение в военной сфере. Но оно доступно пока что только незначительному числу государств. Всем остальным приходится воевать традиционными средствами, а солдатам гибнуть так, как это было всегда. Война в таком случае превращается в охоту «цивилизованных» воинов на «варваров» XXI в.: террористов, повстанцев, пиратов – мы возвращаемся к состоянию, описанному Аристотелем.
Если обобщить, то главная проблема, которую ставит перед нами роботизированная война – это эффект совокупного влияния преимуществ автономных систем. Оценивая достоинства применения дронов и роботов в качестве боевого оружия, политики, военные и даже люди, далёкие от военной сферы, могут прийти к ряду оптимистических заключений. Так, ощущение, что удары при помощи роботов обеспечивают высочайший уровень точности и реализацию концепции таргетированного убийства, в совокупности с нулевой смертностью со стороны операторов роботов, порождает представление о небывалом уровне гуманизации войны.
Достижение высочайшего уровня уязвимости врагов и собственной защищённости делает дроны «угрожающе соблазнительной технологией»
[417], как выразил это Уолцер. Вследствие этого возникает опасность менее требовательно относиться к принципам военного применения роботизированных систем как в юридическом, так и в моральном отношении. И в результате мы сталкиваемся с подходом, подобным тому, что предлагал президент США Барак Обама: расценивать всех мужчин военного возраста в зоне удара в качестве комбатантов
[418]. А это не что иное, как намеренное решение снизить требования к точности выбора цели, которую, казалось бы, должны были обеспечить дроны.
Дистанцированность оператора дрона и его командования от поля боя позволяет им меньше беспокоиться о соблюдении нравственного кодекса ведения войны. Враг, представленный на дисплее пульта управления как совокупность нескольких пикселей, подвергается ещё большей степени дегуманизации и лишения человеческого достоинства, нежели это может быть при непосредственном столкновении с ним. На такого врага можно охотиться и убивать его, не думая о сдержанности и ограничениях.
Кроме того, утрата симметрии в субъектности ведёт к девальвации воинских добродетелей. Они перестают восприниматься всерьёз и воспроизводиться. Невозможно говорить о боевой доблести и чести с оператором дрона. Как пишет Роберт Спэрроу, подразделения, которые управляют дронами, по психологии своей отличаются от обычных армейских подразделений
[419]. Они не нуждаются в чувстве локтя, менее лояльны своему подразделению и не столько заинтересованы в товариществе, поскольку их безопасность не зависит от содействия и соучастия их сослуживцев. В постгероическом обществе воинские ценности и добродетели заменяются деньгами – солдатам предлагают не славу, а плату. Но плата не может научить быть сдержанным, не даёт полноценных мотивов для того, чтобы удержаться от излишней жестокости. Если военный не видит связи между своим доблестным и честным поведением на поле боя и последующей славой, то по какой причине он будет действовать сдержанно, лишая себя возможности любой ценой максимизировать эффективность операции? Возможно, эту ситуацию следует оценивать с оптимизмом: война между людьми постепенно исчезает и дроны изменят её таким образом, что добродетели перестанут быть нужными, так как участие человека в войне будет минимизировано. Но есть риск того, что роботизированные системы подорвут доверие к добродетелям, в результате чего насилие начнёт использоваться всё более активно.
Кроме того, если ведение войны становится дешевле как в экономическом отношении (поскольку дрон сравнительно недорог в производстве), так и в политическом, поскольку военным и политикам не приходится отчитываться о потерях и случайных жертвах и брать на себя ответственность за них, то происходит основательная переоценка войны. Она перестаёт считаться наименее желательным способом решения конфликтов. Не воспринимается как крайнее средство, как это предполагается и теорией справедливой войны, и международным правом. Падает своеобразный барьер, психологический и политический одновременно, сдерживающий сторонников военного решения конфликтов; война «нормализуется». Принятие решения о войне упрощается. Это означает, что роботизация войны в моменте может привести к минимизации потерь, но в итоге последствием её станет увеличение числа войн или боевых операций и, соответственно, в совокупности вырастет количество жертв войны. Парадоксальным образом, чтобы сохранить на повестке вопрос о неприемлемости войны и о необходимости её ограничения, войне нужно сохранять свою кровавую сущность, связанную с убийством людей.
Совершенно очевидно невозможно сделать так, чтобы дроны (равно как кибероружие или частные военные компании) перестали использоваться в современной войне. Это означает, что обязательной становится постоянная дискуссия о необходимости использования преимущества новых средств ведения войны и минимизации негативных эффектов их применения. В этом отношении полезны замечания, которые сделал Майкл Уолцер. Чтобы в войне с применением роботизированных систем была реализована стратегия таргетированного убийства, её надо загнать в рамки тех же жёстких норм, что регулируют другие формы войны
[420]. Это требование – возможно даже, с ещё большей степенью строгости – относится к кибероружию и частным военным контрактникам. Не до конца определённый моральный и правовой статус их участия в конфликтах означает необходимость усилить контроль над их использованием в современной войне. Далее, дрон не может быть оружием, которое используется массово и которое не предполагает выборочные удары по строго определённым целям. Их можно применять только против конкретных целей. И недопустима их эксплуатация в качестве «умных» бомб, которые наносят поражение всем, кто оказался в зоне удара. Наконец, следует отказаться от не вполне обоснованных утверждений о том, что применение военной силы представляет собой наиболее эффективное или даже единственное средство борьбы с современными угрозами международной безопасности и в первую очередь с терроризмом. Пока что даже такие высокотехнологичные виды оружия, как дроны не решают проблему терроризма как такового.
