— Я помню, — только и смог процедить я, уже с трудом не скатываясь на рычание. Мысль о том, что она уже была почти моя, что я не дотерпел каких-то пару недель, до сих пор невыносимо жжёт нутро. — Думаешь, я мог всё это забыть? Думаешь, не хотел бы всё исправить?
— Думать надо было, когда решил запихнуть член в ту шалаву, — отрезала Реджина. — А теперь сколько угодно ищи себе ещё оправдания, обвиняй меня, папу и всех вокруг, но это не изменит того, что ты повёл себя как распоследняя скотина.
Этого я не смог стерпеть — все попытки держать себя в руках пошли прахом. Удивительно, как не завёл машину тут же, не погнал со всей дури, чтобы побыстрее доехать до дома Изары и Шандара и выкинуть Джинни с пассажирского кресла. Вместо этого я вышел, со всей силы хлопнул дверью.
Не ходи. Умоляю, Джинни, не ходи за мной, дай перебеситься, я умею, я научился…
Она вышла. Все ещё кутающаяся в мой пиджак, в коротком платьице и на совершенно безумных каблуках, которые не каждая девушка с её ростом отважится напялить.
— Я никогда, слышишь, никогда не винил тебя за свою измену! — прорычал, уже не пытаясь сдерживаться. — Какой вообще непроходимой дурой нужно быть, чтобы вообразить такой бред? Да, я скотина, и да — я, блядь, до смерти жалею обо всём, что сделал тебе! Девочкам вроде тебя вообще стоит держаться подальше от мудаков вроде меня. Но знаешь что, Джинни? Это не я, едва появилась проблема, побежал мстить за своё поруганное достоинство. Легче-то хоть стало, м?
— Легче? Нет, ни капельки. Но я всё равно не жалею, что переспала с Дереком. Пусть мне было больно, плохо и гадко, но… оно того стоило. Потому что ты это заслужил. Потому что именно так я тогда видела справедливость — если ты вовсе не принадлежишь мне, то я должна отобрать у тебя то, что ты так хочешь заполучить. И знаешь что, Хота? — тут она мстительно улыбнулась, хотя глаза её были полны слёз, а губы заметно дрожали. — У меня это прекрасно вышло, раз ты до сих пор бесишься.
— Бешусь, — честно признался я, стараясь отогнать противные мысли о моей девочке, безбожно меня сейчас обманывающей.
Она жалеет. Обо всём, что произошло, о том, что сделал я, и о том, что сделала она сама. А вот я и впрямь мудак. Несдержанный, грубый, не умеющий следить за языком, а в былое время — и за своим членом. Что ты только во мне нашла, Джинни?
— Бешусь от того, что полюбил тебя. Сломал тебя, испортил всё между нами. Надо было держаться от тебя подальше, не слушать весь этот бред про предназначенных, ну или кем мы там являемся… Надо было избавить всех нас от проблем и сделать так, чтобы ты вовсе перегрызла мне глотку.
Сам не знаю, на что надеялся. То ли на тигриные зубищи в заднице, то ли на то, что она наконец развернётся и уйдет.
Да только Джинни — с виду вроде бы прежней, но подчас будто совсем незнакомой, — все мои хотелки до фонаря.
— Как ни жаль в этом признаваться, но я никогда не смогла бы перегрызть тебе глотку, — проговорила она негромко, с обманчивым спокойствием. — Я люблю тебя, Хота. Всё ещё люблю, даже после всего дерьма, что ты натворил. По правде говоря, я просто не знаю, как это — не любить тебя.
Это стало последней каплей.
Я ведь зарекался, клялся и божился, что никогда и ни за что. Обещал себе, что всё это пройдёт, что закончится эта больная тяга к ней. Пусть не сразу, пусть придётся выжрать добрый бочонок гномьего варева, прежде чем отпустит, да перебрать всех местных красоток — благо их в Грейморе достаточно и без Джинни, какой бы исключительной она себя ни воображала.
Зарекался. Однако за руки её схватил с такой силой, как не хватают женщин. Только соперников, равных себе. Ничуть не нежно толкнул спиной к кару, наверняка сделав больно. Пожалею потом. Её или себя — так сразу и не поймёшь. А сейчас всё мои мысли разом устремились к обнажённой шее, в которую хотелось впиться не только из безумной любви к Реджине. Из желания сделать с ней хоть что-то. Чтобы она пахла мной, чтобы не могла стереть с кожи мой запах… чтобы ничего не могла, кроме как думать обо мне, пусть даже с ненавистью и очередной обидой.
Она меня любит. Все ещё любит.
Не знаю как, но я стерпел. Мазнул губами по нежному горлу, чуть царапнул клыками; руки заломил за спиной, на мгновение поймал испуганный взгляд ярких глаз.
Да, киса, я сильнее тебя. Всегда был и буду, о чём и пытаюсь тебе сказать, от чего пытаюсь уберечь. От своей силы, от злости, от склонности к насилию.
Я ведь обязательно наврежу тебе, не сейчас, но…
Сейчас я могу только склониться над ней, впиться в губы болезненным, смелым, ничуть не нежным поцелуем. Какая там ласка? Даже памяти о юной девочке, что когда-то была для меня всем, не осталось. Только самка, которую я хочу. Хочу её губы между своими. Хочу её рот, в который бесцеремонно врываюсь языком. Хочу биение её сердца, заполошное, неровное. Хочу сорванного дыхания, жалобного стона, когда кусаю её губы, неприлично пухлые и сладкие.
Ну давай же, Джинни, сопротивляйся!
Джинни, на мою беду, сопротивляться и не думала. Упёрлась было ладонями мне в грудь, больно прикусила нижнюю губу; тут же прижалась вплотную, тёплая и гибкая, и ответила на поцелуй — да так, что я мигом засомневался, кто здесь несчастная жертва. Не положено жертвам быть такими пылкими, требовательными и жадными до ласки. И льнуть всем телом, без слов умоляя о большем, тоже никак нельзя.
Но самое невыносимое — то, как она пахнет. Сладкий, густой и пряный аромат возбуждения ни с чем не спутать: Джинни хочет меня так же сильно, как я её. Влажная и горячая. Уже совсем готовая для меня. Наверняка вовсе даже не возражающая, чтобы я разложил её прямо на капоте…
Ладно, тут я уж чересчур размечтался. Стоило только запустить руку под непотребную юбчонку, погладить нежную кожу на внутренней стороне бедра, как Реджина отстранилась и зыркнула на меня в эдаком изумлённом негодовании.
— Ну и что мы, по-твоему, делаем? Я тут с тобой ссорюсь, между прочим!
Очень смешно. Как будто можно ссориться с ней такой — зацелованной и растерянной, бессовестно красивой и откровенно жаждущей меня. Разве только под дулом пистолета.
— Вообще-то я первый начал, — возразил я, с трудом, но всё же заставляя себя переместить руки на более приличное место. Обхватил талию, упёрся своим лбом в её. Собирался прощения попросить, искренне, спокойно, без налёта ссоры, но зачем-то ляпнул совсем другое: — На тебе что, нет белья?
— Как можно спрашивать у девушки такие вещи?! — ужаснулась Реджина, картинно заломив брови. Боги, я уже и забыл, какая она кривляка. — Разве так поступают приличные альфы? Если так интересно, возьми да проверь.
Нет, ну это уже откровенная провокация. И я бы — каюсь, виновен! — непременно повёлся, если бы она тут же не пробормотала:
— Облом, медвежонок. К нам навстречу кто-то едет, и я прямо ну совсем не догадываюсь, кто бы это мог быть.
Я ничего не слышал, но поверил на слово — у Реджины как у кошки слух куда острее, чем у меня. Да и совсем-не-догадалась она тоже наверняка правильно: я сам-то готов месячный оклад поставить, что её ретивый папочка уже по обыкновению в курсе всех событий.
