– Да ну? – не поверил Ненашев. – Что же это они такое умеют, чего я еще не видел?
– Э, дорогой, об этом словами рассказывать – все равно что коньяк по телевизору смотреть! Разве это словами объяснишь? Ладно, слушай, тебе скажу, как родному. Понимаешь...
Он приблизил толстые лиловые губы к розовому уху депутата Государственной думы Ненашева и начал что-то негромко, но со смаком ему втолковывать – что-то крайне заманчивое, судя по изменившемуся, заинтересованному выражению лица господина народного депутата. Майор Кольцов, с интересом прослушавший их беседу, беззвучно отступил еще на шаг, повернулся к разрыву в живой изгороди спиной и быстро зашагал, озираясь по сторонам, туда, где осталась машина и где его, наверное, уже хватились.
Он шел, ускоряя шаг, и думал о том, что не напрасно потратил время. Теперь ему окончательно ясна причина владевшего им скверного настроения. Просто он, наверное, стал уже достаточно опытным работником, чтобы количество перешло наконец в качество, и в нем развилась некая новая способность – способность, даже не владея информацией, заранее предчувствовать неприятности. Собственно, ничего нового в этой способности не было – она существовала всегда и называлась интуицией. Другое дело, что богатый опыт Кольцова позволил его интуиции по-настоящему развиться, и доказательством тому служил сегодняшний случай. Он ведь сразу почувствовал, что Ненашев явился сюда неспроста, и цель его визита, как выяснилось, была напрямую связана со служебными обязанностями Кольцова. Разумеется, Ненашев не затевал ничего против президента лично, но Косарев, компромат на которого депутат обещал передать кавказцам, – это уже было близко к нему.
Пожалуй, даже слишком близко.
Думая об этом, Кольцов не заметил молодого человека в спортивном костюме и белоснежных кроссовках, который, выйдя из-за живой изгороди, остановился посреди дорожки и проводил его долгим, задумчивым взглядом.
* * *
Ни одного такси на стоянке почему-то не оказалось, и Кольцов, немного потоптавшись у края тротуара с поднятой рукой, решил ехать на метро. Был час пик, машины катились через площадь плотным рычащим потоком; майор подумал, что в метро будет тесно и душно, но зато до дома он доберется намного быстрее, чем поверху, – при всех своих недостатках поезда метро никогда не застревают в пробках. К тому же в Москве шел мелкий и серый нудный дождик, конца которому не предвиделось. Проносившиеся мимо машины тянули за собой полупрозрачные хвосты мельчайшей водяной пыли, выхлопные газы ядовитым сизым туманом льнули к мокрому асфальту. Дождь оставлял на губах отвратительный железистый привкус, как будто лился не из облаков, а из ржавой цистерны, в которой его продержали лет двести; пока Кольцов добрался до входа в метро, волосы у него на голове совсем намокли, а одежда сделалась влажной, потяжелела и стала неприятно теплой, как остывший компресс.
В метро, как и следовало ожидать, царили толчея и давка. Воздух здесь был теплый и влажный, как в моечном отделении общественной бани; он казался густым, как суп, и каким-то нечистым, отравленным испарениями десятков тысяч упакованных в мокрую одежду тел. Под ногами уже намесили грязи, с боков толкались, сзади подпирали в спину каким-то твердым предметом, похоже чемоданом, а спереди еле-еле плелась необъятная, похожая на копну сена в шуршащем целлофановом дождевике старуха с тяжелой клетчатой сумкой в правой руке и пестрой пачкой газет и журналов на сгибе левой. Подавляя острое желание подтолкнуть старуху так же, как сзади толкали его, Кольцов миновал турникет и стал на ленту эскалатора, уходившего, казалось, к самому центру Земли. Мимо неторопливо поплыли матовые шары осветительных плафонов, установленных здесь чуть ли не за тридцать лет до рождения Кольцова. Навстречу ему соседний эскалатор нес бесконечную вереницу чужих лиц, среди которых попадались как симпатичные и даже милые, так и не очень; Кольцов разглядывал их, потому что смотреть на лица едущих навстречу людей было интереснее, чем созерцать затылки стоящих впереди. К тому же прямо перед ним по-прежнему копной громоздилась старуха со своими газетами, от которой со страшной силой разило табачищем и сырой газетной бумагой. Чтобы отвлечься, майор стал думать о том, как его встретят дома, и в связи с этим решил, что очень кстати не купил цветы для жены, как собирался: в этой чертовой давке букет непременно помялся бы. А так он спокойно доберется до своей станции и купит цветы на выходе из метро – там вечно торгуют всем подряд, в том числе и цветами, и Кольцову ни разу не приходило в голову задаться вопросом, санкционированная эта торговля или нет, – главное, что удобно, а об остальном пускай думает участковый...
Кто-то, торопясь вниз по левой стороне эскалатора, сильно задел его дорожную сумку коленом, едва не вырвав ее у Кольцова из руки. Внутри сумки глухо брякнуло – там лежали сувениры, купленные им в Сочи для жены, детей и тещи.
– Осторожнее, приятель, – устало сказал Кольцов, но толкнувший его человек даже не обернулся. Судя по иссиня-черному затылку и смуглой, как пережженный кирпич, тоже с синеватым оттенком, шее, это был кавказец. Да и одет он был как кавказец – в кожаную, не по сезону тяжелую куртку и просторные черные брюки с зеленоватым металлическим отливом. Кольцов успел заметить блеск тяжелого золотого перстня на смуглой ладони, что нетерпеливо похлопывала по резиновому поручню эскалатора. Потом кавказец скрылся из виду, затерявшись в толпе на ступеньках.
"Опять кавказцы, – подумал Кольцов, перехватывая сумку так, чтобы идущие мимо люди о нее не спотыкались. – Вот уж действительно, "мальчики кровавые в глазах"... А с другой стороны, я ведь только что оттуда, с Кавказа, и пройдет, наверное, еще несколько дней, прежде чем я перестану автоматически выискивать в толпе смуглых брюнетов. Да и чего их искать, когда в Москве, кажется, каждый второй либо с Кавказа, либо из мест еще более отдаленных и экзотических"...
Кавказец на эскалаторе напомнил ему о поездке в Сочи и о странном разговоре, которому он был свидетелем. Со дна души, всколыхнувшись, снова поднялся мутный осадок, но Кольцов не дал воли дурным мыслям. В конце концов, он свое дело сделал: отвел в сторонку полковника Славина и передал ему суть услышанного. Полковник, помнится, помрачнел, но совсем ненадолго. "Не бери в голову, – сказал он Кольцову. – Что Ненашев у этих абреков с ладошки кормится, каждая собака знает. Ну, так это, брат, его проблемы. До поры кувшин воду носит, придет день, и с него так же спросится, как и со всех... Вот сволочь", – добавил он, подумав, и, махнув рукой, заторопился по своим делам.
Кольцов поймал себя на том, что, стоя на эскалаторе, разминает в пальцах свободной руки сигарету. Едва слышно хмыкнув, он убрал сигарету обратно в карман. Там, в кармане, сигарета вдруг уперлась и ни в какую не захотела лезть в пачку, откуда ее минуту назад достали. Некоторое время Кольцов, перекосившись на бок, молча сражался с норовистой сигаретой, а потом мысленно плюнул и оставил ее в покое: сломается, и черт с ней, в самом-то деле...
Ему очень кстати вспомнился случай, имевший место года полтора назад. Его, офицера ФСО, разыскал и слезно умолял о помощи давнишний знакомый, с которым Кольцов не виделся без малого десять лет. У того возникли крупные неприятности из-за сущего пустяка: пребывая в легком подпитии, он вышел на перрон из вагона метро и машинально закурил, а когда его стали вязать дежурные менты, что-то не то сказал лейтенанту, а может, даже и толкнул кого-нибудь. Словом, шили ему чуть ли не террористический акт, и замять инцидент, к немалому удивлению Кольцова, удалось с трудом – честно говоря, если бы не помог все тот же полковник Славин, не удалось бы вовсе. Помнится, тогда, за бутылкой водки заново переживая перипетии оставшегося позади глупого недоразумения, Кольцов хохотал до упаду. Умом-то он, конечно, понимал, что ничего из ряда вон выходящего тут нет: выпил человек, расслабился, частично утратил контроль над собой, да еще и задумался, наверное, о чем-то, вот и вышла с ним мелкая неприятность. Но, понимая теоретическую возможность такого происшествия, представить себя самого на месте главного героя этой сценки Кольцов был не в состоянии. Жесткий и даже жестокий самоконтроль был основой его поведения, краеугольным камнем характера, отцом и матерью всех его привычек и внешних проявлений.
