Далее выяснились еще более любопытные вещи. Разбившийся джип принадлежал Гамлету Саакяну, который был известен как правая рука покойного Ашота Васгеновича Гаспаряна. Самого Гамлета в машине не оказалось, зато отпечатки пальцев на орудии убийства принадлежали ему, так же как и отпечатки, оставленные на рулевом колесе джипа. Погибшие числились друзьями и коллегами Гамлета Саакяна; один из них к тому же работал охранником Гаспаряна и присутствовал при его смерти.
– Прочитал? – спросил Скрябин, заметив, что Синица перестал бегать глазами по строчкам и уже некоторое время сидит тупо уставившись в последний лист протокола. – Ну, и как тебе это нравится?
– Саакяна задержали? – спросил Синица, тихо кладя бумагу на край стола.
– Конечно! – воскликнул полковник. – Ясное дело, задержали! Сам пришел. С повинной, мать его... Его давно и след простыл!
– Похоже на бандитскую разборку, – ляпнул Синица и сразу же понял, что сморозил глупость. То есть не глупость, конечно, но явную бестактность.
– Ты бы все-таки выбирал выражения, майор, – неодобрительно произнес Скрябин. – Гаспарян был депутатом городского законодательного собрания, Саакян – его доверенное лицо, а эти... ну, убитые – помощники. Люди уважаемые, хорошо известные в городе. Дело может получить широкий общественный резонанс, а ты – разборка... Не хватало еще, чтоб ты журналистам такое ляпнул!
– А, – сказал Синица и замолчал на добрых десять секунд. Он понимал, что пауза получается слишком красноречивая, но намеренно тянул ее, сколько мог. Скрябин ухитрился-таки его разозлить. Уважаемые люди! Сказал бы уж сразу: авторитетные... – А, – повторил он, когда полковник уже приготовился первым нарушить молчание. – Тогда, конечно, да. Раз вы говорите "уважаемые", значит, уважаемые.
Выходка была хулиганская, совершенно возмутительная. Раньше Синица никогда не позволял себе заходить так далеко. Полковник Скрябин набрал в грудь побольше воздуха, готовясь устроить наглецу разнос по полной программе, ноздри его грозно раздулись, кулаки стиснулись и приподнялись, готовые с грохотом опуститься на столешницу. Но тут Синица вдруг поднял на мгновение глаза и посмотрел полковнику прямо в лицо каким-то очень странным, оценивающим, все понимающим взглядом. Это продолжалось какую-то долю секунды, а потом тяжелые веки опустились, погасив плясавший в глазах майора опасный огонек, и лицо его снова приобрело привычное выражение тупой апатии.
– Так, – негромко сказал Скрябин и, в свою очередь, надолго замолчал.
Синица сидел перед ним, сложив руки на потрепанной дерматиновой папке, как всегда понурый и внешне безразличный ко всему на свете. Глядя на него, было легко убедить себя в том, что острый, испытующий и насмешливый взгляд, так напугавший полковника минуту назад, ему просто почудился. Но Скрябин знал, что это не так. Внешность Синицы, делавшая его похожим на бывший в употреблении ершик для мытья унитазов, была его главным козырем: майора мало кто воспринимал всерьез, а он был приметлив и дьявольски умен. Только теперь Скрябину пришло в голову задаться вопросом: а почему, когда все они сидели в кабинете у Аршака, московский факс с ответом на запрос о Мочалове в "Волну" привез именно Синица? Почему он – старший оперуполномоченный, майор – взялся за дело, которое было по плечу любому сержанту?
Полковника обдало нехорошим холодком. Если такой человек, как Синица, всерьез начнет под него копать...
– Вот что, – сказал он, на ходу меняя решение, – скажи-ка ты мне, майор, сколько лет ты в отпуске не был: три года, четыре?
Синица повернул голову и уставился на него с тупым удивлением заморенной клячи, которой вместо гнилой соломы вдруг предложили отведать отборного овса.
– К чему это вы клоните, товарищ полковник? – спросил он.
– Я, товарищ майор, ни к чему не клоню, – давя в пепельнице длинный окурок и тут же вынимая из пачки новую сигарету, сообщил Скрябин. – Я вопрос тебе задал.
– Сколько лет? – для разгона переспросил Синица. Вопрос был сложный: счет времени майор вел только тогда, когда требовалось раскрыть дело в установленный начальством срок. Жизнь майора Синицы текла, как тихая равнинная река, то плавно изгибаясь, то петляя из стороны в сторону, а то и вовсе закручиваясь водоворотом, и не было по берегам этой реки ни верстовых столбов, ни каких-то иных отметок. – Не могу знать, товарищ полковник, – признался майор. – Если это имеет для вас какое-то значение, я могу в кадрах уточнить...
– Для меня имеет, – сказал Скрябин, – а для тебя, значит, не имеет? А ты когда-нибудь слышал или, может, читал, что ежегодный оплачиваемый отпуск – это не просто подарок тебе от родного государства, а производственная необходимость?
Синица вяло пожал плечами. Жена от него ушла, забрав детей, и он понятия не имел, что ему делать со свободным временем. По вечерам он пил портвейн, сидя перед телевизором, в выходные дни – водку, тоже, как правило, один, перед телевизором, или в дешевом шалмане за углом, где его все знали; К вечеру воскресенья им уже овладевала смертельная скука, и, хотя большим энтузиастом своего дела Синица себя назвать не мог, утром в понедельник он отправлялся на службу с чувством явного облегчения. Что же до отпуска, то Синица, хоть убей, не мог придумать, на что потратить такую прорву времени. Собственно, случая всерьез задуматься над этой проблемой ему не выпадало: до сих пор начальству казалось очень удобным не напоминать майору о том, что ему пора отдохнуть. А теперь такой случай, судя по всему, представился, и Синице не надо было долго ломать голову, чтобы понять, откуда дует ветер. Если Гаспаряна убрал не какой-то мифический киллер, нанятый не менее мифическим конкурентом, а его ближайший помощник, его правая рука, то дело автоматически превращалось во внутригородское, сугубо конфиденциальное, очень тонкое и интимное, почти семейное. В деле этом были завязаны почти все первые лица города, и полковник Скрябин в их числе. Понятно, что выносить сор из избы никому не хотелось, и участие в расследовании майора Синицы с этого момента становилось, мягко говоря, нежелательным. Непочтительно высказавшись в адрес покойных, он ясно дал понять Скрябину, что использовать его вслепую не удастся. Он слишком много видел и понимал, а если бы продолжал заниматься этим делом, то, несомненно, увидел бы, понял и узнал еще больше. Словом, сейчас Синица стоял перед выбором, куда ему отправляться: в отпуск или на тот свет. Лет двадцать назад он бы еще подумал – молодой был, горячий, и хотелось ему тогда установить на земле царство добра и справедливости, – а сейчас думать ему было не о чем. Погасят, как спичку, а толку – ноль целых хрен десятых...
"Окна наконец покрашу, пока совсем не сгнили, – подумал он. – Потолок можно побелить..." Он представил себе процесс побелки потолков в своей двухкомнатной хрущевке – целиком, начиная с перестановки мебели и заканчивая многодневным отмыванием и оттиранием неистребимого известкового налета со всех без исключения предметов и плоскостей, – и понял, что малость переборщил. Ну их к дьяволу, эти потолки! Что ему, здоровье не дорого? И вообще, какая разница, какого они, потолки, цвета – белого, как у всех, или серо-желтого, как у него?
