Аршак долго молчал. Пленка в магнитофоне кончилась, сработал автостоп. Глеб торопливо перевернул кассету, как будто, пока он возился с магнитофоном, собеседники продолжали говорить и он мог упустить что-то важное.
Фактически так оно и вышло: запись на второй стороне кассеты начиналась с середины фразы. Говорил Багдасарян:
– ...собирался разобраться с одним человеком. Сказал что-то непонятное. Сам он того человека не видел, но ему кто-то донес, что он будто бы хорошо знает и Гамлета, и даже меня. И говорил про нас так... как это по-русски... ну, как будто мы для него – никто, как будто он нами командовать может.
– Местный? – уточнил голос мэра.
– Нет, слушай! Местный такого не скажет, побоится, если не совсем ишак. Приезжий. Москвич, кажется. Гамлет сказал поеду, посмотрю, что за птица, узнаю, что хочет, зачем приехал. Сказал, немножко крылышки подрежу, чтобы слишком высоко не заносился...
– Да, – сказал Скрябин. – Выходит, они содержательно поговорили. И, похоже, не в первый раз.
– Получается так, – обескураженно произнес Багдасарян. – Все равно не понимаю: зачем мне говорил, э?
– Проверить хотел, много ли тебе известно, – предположил Скрябин, – узнать, не подозреваешь ли ты его.
– Смотри, какой сволочь, э?
– А кто ему на москвича настучал, он тебе не сказал?
– Нет, ара, не сказал, слушай! Зачем говорить, когда все равно неправда? Сказал, что этот москвич по набережной гуляет, где художники, много лишнего говорит. Понимаешь, Гамлет за порядком на набережной смотрел, чтобы художников никто не обидел...
– Тьфу! – сказал Скрябин. – Ты бы уж помолчал, что ли. Давно тебе хочу сказать: что ты позоришься, зачем тебе эти художники? Крохобор ты, Аршак, и больше ничего!
– А что ты хочешь, слушай? Хочешь, чтобы вместо моих джигитов твои менты на набережной дань собирали? Они и так мимо не проходят, а пользы от них никакой, один беспорядок, слушай!
– Ну, хватит! – вмешался мэр. – Что вы перегавкиваетесь, как дворовые кобели? Слушать вас противно! О деле говорите! Москвича этого, наверное, давно и след простыл. Ну а вдруг? Вдруг хоть какая-то зацепка... Надо этим москвичом заняться, Аршак. Говоришь, твои джигиты набережную держат? Вот и займись.
– Я уже занялся!
– И что?
– И ничего, слушай! Нашел старика, у которого он жил. Старик говорит: "Ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал. Федором москвича звать, жил неделю, потом уехал, куда – не знаю..."
– Да, негусто, – вздохнул мэр. – А может, он врет? Может, на него нажать надо?
– Э, ара, бесполезно, клянусь! Если соврал, все равно уже ничего не скажет. Понимаешь, Армен только успел утюг в розетку включить, а старик уже мертвый! Сердце слабое оказалось, от страха умер, слушай!
– Замолчи! – прикрикнул Чумаков. – Я про это слышать не желаю! Сто раз я тебе...
Глеб больше не слушал. Он выключил магнитофон, сдернул с головы наушники и сел на тахте. В ушах у него звенело, перед глазами плыли цветные круги, и он не сразу заметил, что сидит стиснув зубы так сильно, что ноют челюстные мышцы.
"Вот так оно и бывает, – подумал он, онемевшими пальцами вынимая из магнитофона кассету, которой не было цены. – Сначала ты делаешь работу, а потом работа делает тебя, и тогда она перестает быть работой и превращается в твое личное дело. Степаныч, Степаныч... Прости меня, старик. Ну, ары, теперь я вам не завидую. Раньше не завидовал, а уж теперь..."
Он заставил себя не торопиться и, прежде чем покинуть комнату, убрал в тумбочку наушники, хорошенько спрятал кассету и даже причесался перед вделанным в дверцу шкафа мутным, поцарапанным, засиженным неисчислимыми поколениями мух зеркалом. После этого Глеб спрятал глаза за темными стеклами очков, еще немного постоял перед зеркалом, окончательно восстанавливая власть над мускулами лица, и ровным шагом вышел в коридор.
– Федор Иванович, куда же вы? – окликнула его выглянувшая из кухни хозяйка. – Обед почти готов!
– Спасибо, Роза Соломоновна, я сыт, – сказал Глеб. Ему хотелось добавить: "По горло", но он сдержался: Роза Соломоновна была не виновата в том, что произошло. Если кто и был в этом виноват, так это Глеб Сиверов. – Я перекусил в городе, а теперь снова надо бежать.
– Ах, молодежь, молодежь! – игриво закатив глаза, проворковала Роза Соломоновна. Весила она никак не меньше шести пудов и носила на верхней губе аккуратные темные усики. – Я вас так хорошо понимаю! Надеюсь, встреча, на которую вы боитесь опоздать, романтическая?
– Ну еще бы! – усилием воли растягивая губы в оскале, который со стороны мог сойти за любезную улыбку, негромко воскликнул Слепой. – Конечно, романтическая! Более чем! Не думаете же вы, что я приехал в ваш чудный город по делам?
– Ах, шалун! Ну, ступайте. Только будьте осторожны, эти нынешние девицы – такие оторвы!..
– Я вас умоляю, – сказал Глеб, – за кого вы меня принимаете? Пускай они будут осторожны!
– Шалун, – повторила Роза Соломоновна. – Поверьте, Федор, мой мальчик, когда имеешь дело с женщинами, не стоит переоценивать свои силы. Будь я хотя бы на десять лет моложе, я бы доказала вам, кто прав в этом споре. Впрочем, тогда и спора бы не было...
– Право же, Роза Соломоновна, вы вгоняете меня в краску, – смущенно произнес Глеб, борясь с острым желанием демонстративно посмотреть на часы.
Роза Соломоновна захохотала раскатистым басом оперного трагика и, махнув в сторону Глеба толстой, как окорок, рукой, сказала:
– Идите уже, мальчишка, не то ваша дама состарится и поседеет, пока мы с вами тут заговариваем друг другу зубы!
Глеб не стал говорить о том, что единственная дама, имеющая отношение к его визиту в этот гостеприимный город, никуда не денется: она может ждать сколько угодно, годами и десятилетиями, все время находясь на расстоянии протянутой руки, а то и вовсе сзади, прямо за твоим плечом, с занесенной для удара ржавой косой.
В полутьме лестничной площадки, где пахло кошками и щами Розы Соломоновны, фальшивая улыбка сползла с его лица. Глеб действительно торопился: он уже узнал все, что хотел, и не было никакого смысла тянуть время, описывая круги возле намеченной жертвы.
Да, теперь он знал все, что требовалось знать для успешного завершения дела, вот только цена этого знания, как обычно, оказалась чересчур высока. "Прости, Степаныч", – снова подумал Глеб и, толкнув тяжелую скрипучую дверь, вышел из пахучей полутьмы подъезда на ослепительно яркий солнечный свет.
Глава 10
Аршак Геворкович Багдасарян был одет по-домашнему – в роскошный, отливавший золотым блеском халат с кистями, из-под которого сверху выглядывала белоснежная крахмальная сорочка, а снизу виднелись безупречно отглаженные брюки, о стрелки на которых, казалось, можно было порезаться. На ногах у Аршака Геворковича были удобные домашние туфли из мягчайшей золотисто-коричневой замши, на мощной шее бывшего профессионального борца поблескивала золотая цепь, терявшаяся в густых зарослях черных как смоль волос на груди. Аршак Геворкович сидел в глубоком, антикварной красоты кресле с темно-синей бархатной обивкой, положив вытянутые ноги на подставленный специально для этой цели пуфик – тоже синий, бархатный, на причудливо изогнутых ножках красного дерева, – и мрачно курил длинную тонкую сигарету, невидящим взглядом уставившись в широкий плоский экран японского телевизора. Под рукой у него, на придвинутом к креслу низком столике, помещались пепельница, графин превосходного коньяка, рюмка и блюдо с отборным виноградом. Виноград выглядел нетронутым, да и уровень жидкости в графине на протяжении всего вечера понизился ненамного, зато сигаретная пачка пустела прямо на глазах, и соответственно в пепельнице росла гора коротеньких, смятых окурков.
