Тут он заметил, что в одиночку торчит на открытом месте, как столб, в то время как его спутники, рассыпавшись полукругом и взяв оружие наизготовку, осторожно крадутся к маяку. Похоже, они не считали свою прогулку напрасной, и Костя поневоле проникся к ним опасливым уважением: эти ребята не оставляли противнику ни единой лазейки, тщательно проверяя и отрабатывая все возможные варианты. Похоже, Эдик был человеком основательным и привык, выбрав маршрут, идти по нему до самого конца, чтобы во всем разобраться, все понять и увидеть собственными глазами, никому не веря на слово.
Он отошел в сторонку и присел на корточки за каким-то кустом, с облегчением поставив на сухую каменистую землю полупустые, но дьявольски тяжелые сумки. В этот самый момент Эдик вспомнил о нем, обернулся и, найдя Костю глазами, одобрительно кивнул: дескать, там и сиди. Потом он выпрямился, поняв, очевидно, что стрелять из башни никто не станет, и стволом автомата указал своим приятелям на черный прямоугольник входа.
– Проверьте все, – сказал он негромко. – И смотрите под ноги: этот человек – мастер ставить растяжки.
Это были первые слова, сказанные им с момента высадки на берег. Его приятели не сказали и того: молча, один за другим они скрылись в башне. Костя напрягся в ожидании пальбы, грохота, огня и дыма, но изнутри не донеслось ни звука – наверное, в башне никого не было. Да там и не должно было никого быть, просто все эти военные приготовления почти убедили Костю в том, что перестрелки не миновать. Ему захотелось потрогать спрятанный под рубашкой револьвер, но он не отважился: кто знает, как отнесется Эдик к тому, что его заложник, оказывается, все это время был вооружен.
Сейчас было самое время выкурить сигаретку, но Костя слишком запыхался, карабкаясь в гору, да и солнце жгло немилосердно, как будто на дворе стоял август, а не октябрь. Эдик неторопливо пошел к нему, ступая по россыпям угловатых камней легко и непринужденно, как по ровному асфальту. Автомат он нес в опущенной руке, и брезентовый ремень то и дело задевал верхушки сухой, пожелтевшей травы, пучками торчавшей из трещин в камне. Коричневая кожаная кобура четко выделялась на фоне белоснежных брюк.
– Ну что, уважаемый... – начал Эдик, подойдя поближе, но тут из развалин маяка выглянул один из автоматчиков и что-то сказал по-армянски.
В этой непонятной фразе Косте почудилось слово "Гамлет", но поручиться, что действительно слышал его, он не мог. Смуглое лицо Эдика дрогнуло и затвердело.
– Пойдешь со мной, – повелительно бросил он Косте, резко повернулся и, все ускоряя шаг, пошел, а потом побежал обратно к маяку.
Костя подумал, не побежать ли ему, пока не поздно, в другую сторону, уж очень нехорошо изменилось у Эдика лицо, но автоматчик все еще стоял в дверях и, упираясь одной рукой в косяк, с ожиданием смотрел на него. Завьялов бросил растерянный взгляд на оставшиеся под кустом сумки, не зная, брать их с собой или не брать, решил не брать и нехотя пересек открытое пространство, отделявшее его от входного проема.
Когда его глаза немного привыкли к сумеречному, рассеянному свету, заполнявшему внутреннее пространство башни, он увидел голые грязные стены, исписанные десятками поколений туристов, засыпанный каменными обломками и каким-то мусором пол, остатки рухнувшего перекрытия над головой и ржавую, покореженную винтовую лестницу, уводившую в никуда и обрывавшуюся на высоте каких-нибудь трех или четырех метров от пола. Несмотря на то что развалины недурно вентилировались, запах здесь стоял тяжелый, нехороший. В тишине слышалось деловитое жужжание мух. Одна из них опустилась Завьялову на потную щеку, и он с омерзением отмахнулся, как будто это была не обычная муха, а какая-то потусторонняя тварь, вроде тех, что показывают в фильмах ужасов.
Стоявший в дверях автоматчик обошел его, задев голым твердым плечом, и присоединился к Эдику и двум своим коллегам, которые молча стояли в дальнем конце помещения с одинаково опущенными головами, как будто что-то разглядывали.
– Да, – сказал Эдик, – это он.
У Кости радостно екнуло сердце, хотя тон армянина показался ему странноватым. Если там, у стены, действительно лежал москвич, Эдику следовало бы радоваться, а он говорил так, словно жизнь поднесла ему какой-то очень неприятный сюрприз. Тут до Завьялова дошло, что это за запах стоит в развалинах и откуда здесь столько мух, и к горлу подкатила незваная тошнота. Он удивился: так скоро? Ведь после его разговора с москвичом не прошло и двух дней, а воняет так, будто он лежит здесь, самое меньшее, неделю. Косте никогда не приходилось иметь дела с брошенными гнить в развалинах трупами, но он все же думал, что процесс разложения не должен быть таким стремительным.
– А место, где нашли разбитый джип, далеко отсюда? – спросил Эдик.
Он стоял неподвижно, как будто ни вонь, ни мухи ничуть ему не досаждали.
– Рядом, – ответил один из автоматчиков. – Километра два с половиной, три. Пустяк.
– Надо забрать его отсюда, – сказал Эдик. – И надо вырезать пулю, чтобы быть уверенными. Хотя мне кажется, калибр тот же, что и у тех, в машине, – сорок пятый. У нас нечасто стреляют из сорок пятого калибра, правда? Хотя я не был дома столько лет, все могло измениться...
– Нечасто, – сказал один из автоматчиков. – А если бы даже и часто, все равно таких совпадений не бывает.
Костя сделал шаг вперед, потом еще один. Он не хотел туда идти, но ноги сами вели его, как будто в них вселился злой дух. С каждым пройденным шагом запах разложения усиливался, мало-помалу становясь нестерпимым. Наконец Костя подошел вплотную к группе людей у стены и остановился.
Первым делом в глаза ему бросилась надпись, нацарапанная чем-то острым на облупившейся штукатурке стены. Наверное, он увидел надпись потому, что смотреть вниз ему не хотелось. "ПРИВЕТ АРШАКУ!" – гласила она. Черт знает какая чепуха полезла Косте в голову в этот момент. Показалось почему-то, что перед ним – предсмертное послание москвича, которое тот нацарапал за минуту до того, как пустить себе пулю в лоб. В течение какого-то очень короткого времени эта дикая, ни с чем не сообразная мысль выглядела для Кости почти логичной, потому что ничего другого в голову ему просто не пришло. Потом он опустил глаза и увидел то, что лежало на полу.
Там, на полу, на груде строительного мусора, поросшего бледной от недостатка солнечного света сорной травой, лежал Гамлет – вернее, то, что от него осталось. Завьялов узнал дорогой черный костюм, лакированные туфли и даже фирменную белую рубашку, хотя она побурела от засохшей крови и была испещрена подвижными черными точками ползавших по телу мух. Узнать лицо оказалось труднее, но прическа была та, и золотая цепь на вспухшей, почерневшей шее трупа была Завьялову хорошо знакома, так же как и блестевшие на мертвом запястье дорогие швейцарские часы. Часы еще шли; это было нелепо и страшно, почти кощунственно, но еще страшнее, еще кощунственнее была промелькнувшая в голове у Кости мыслишка: а хорошо бы эти часики приватизировать, покойнику они все равно не нужны...
