Однако Латур не предвидел, что симметрия применима не только к спектру изучаемых объектов, но и к спектру изучающих субъектов. Он, похоже, несколько наивно полагал, что универсализация принципа симметрии превратит STS в центральный узел общей сети тех, кто изучает «технонауку». Вместо этого получилось так, что каждый, кто может читать работы Латура и других представителей STS, стал применять принцип симметрии к самому себе, что привело к образованию довольно сквозных сетей и неожиданных последствий, особенно с того момента, как этим принципом овладели креационисты, климатические скептики, врачеватели – последователи нью-эйджа и другие претенденты на место в «кучке жалких», как изволила их назвать Клинтон. Использовав симметрию в свою пользу, «жалкие» получили определенные результаты, по крайней мере, в том смысле, что баланс сил постепенно склонился в их пользу, опять же независимо от того, хорошо это или плохо.
Я считаю, что мир постистины – это неизбежный результат большей эпистемической демократии. Другими словами, как только инструменты производства знания становятся общедоступными – и при этом показано, что они работают, – они в конечном счете будут работать для всякого, кто может ими воспользоваться. А это, в свою очередь, подорвет ту довольно-таки эзотерическую, иерархическую основу, которая опеделяла традиционное воздействие знания как силы стабильности, а часто и господства. Как мы отмечали, классическим образцом такого эзотеризма является «Государство», в котором Платон отстаивает то, что в Средние века стали называть учением о «двойной истине»: одна – для элит (истина, которая позволяет им править), а другая – для масс (истина, которая позволяет им оставаться подвластными).
Конечно, цена, которую пришлось заплатить за обнажение постистинностного характера знания, состоит в раскрытии властной динамики, которая может интенсифицироваться и в конечном счете подорвать социальный порядок. Как мы уже выяснили, именно в этом заключалось мнение Платона о конечной фазе демократии. В раннем Новом времени это стало очевидным в связи с религиозными войнами, которые разгорелись в Европе почти сразу после того, как Библия стала общедоступной. Бэкон и другие авторы видели в научном методе способ сдержать любой будущий конфликт путем установления нового эпистемического режима господства. Хотя нормы демократии можно соблюсти, попытавшись отвлечь внимание от голой властной динамики в стиле Латура метафизическими репликами в сторону и периодическими вспышками праведного гнева, все это львиные тактики, которые служат лишь тому, чтобы забыть о лисьих истоках STS. Исследования науки и технологий должны наконец взять на себя ответственность за мир постистины и призвать лисий дух, таящийся в этой области исследований, чтобы он сделал с ними что-то неожиданное и творческое. В конце концов, в истине Aude sapere (кантовское «Смей знать») скрывается истина Audet adipiscitur («Кто смеет, тот выигрывает» Фукидида).
Тем не менее STS остаются связанными латуровской капитуляцией. Это заставило Серджио Сисмондо [Sismondo, 2017], главного редактора основного профессионального журнала STS, заняться превознесением достоинств того, кто кажется совершенно чуждым самому подходу STS, а именно Наоми Орескес, историка науки из Гарварда, которая стала публичным защитником научного истеблишмента. Характерная тема ее работ – выраженная асимметрия между естественным формированием научного консенсуса и искусственными попытками создать научную контроверзу [Oreskes, Conway, 2011; Baker, Oreskes, 2017]. Но именно это умонастроение, предполагающее, что «нет науки, пока не пришло ее время», STS и попытались опровергнуть, потратив на это последние полвека. Даже если политические предпочтения Орескес, с точки зрения большинства ученых, занимающихся STS, вполне корректны, она допустила методологическое жульничество, предположив, что «истина» какого-либо публично важного вопроса с наибольшей вероятностью состоит в том, что в данный момент времени полагает большинство ученых-экспертов. Пассивно-агрессивные мучения Сисмондо в его передовице вызваны тем, что ему необходимо примирить собственное интуитивное согласие с Орескес с противоположно направленным вектором большей части исследований науки и технологий.
Наиболее важный для STS вопрос, попадающий в фокус постистины, – это недоверие к экспертизе, которому исследования науки и технологий определенно способствовали, ограничив прерогативы экспертных знаний. Сисмондо не хочет понять, что даже такие политически умеренные ученые, работающие в области STS, как Гарри Коллинз и Шейла Джасанофф, занимаются в своих исследованиях тем же самым. Коллинз в основном интересуется экспертизой как формой знания, признанной в качестве таковой другими экспертами, тогда как Джасанофф хорошо понимает, что цена, которую эксперты платят за надежные сведения, поставляемые ими инстанциям, определяющим политический курс, состоит в их согласии соблюдать предначертанные им границы [Collins, Evans, 2007; Jasanoff, 1990]. Ни та ни другая позиция не близка той намного более авторитетной роли, которую, по мнению Орескес, должна была бы играть научная экспертиза в политическом процессе. С точки зрения STS те, кто разделяет нормативный подход Орескес к экспертизе, должны думать о том, как улучшить общественные отношения науки, например, о том, как ученые могли бы стать социально и материально ответственными за результаты политических и практических решений, принимаемых на основе их советов.
Когда я говорю, что STS заставили и более и менее респектабельных ученых «поднять уровень игры», я имею в виду то, что может оказаться наиболее долгосрочным вкладом исследований науки и технологий в общий интеллектуальный ландшафт, а именно представление о науке как об игре в буквальном смысле слова – возможно, самой большой и важной. Рассмотрим американский футбол, в котором матчи обычно проводятся между командами с разными ресурсами и разными послужными списками. Конечно, команда с лучшими ресурсами и лучшим послужным списком имеет больше шансов выиграть, однако иногда она проигрывает, и это единичное событие уже может подорвать доверие к команде, что приведет к дальнейшим потерям и даже бегству игроков. Каждый матч считается свободным пространством, где на 90 минут команды считаются равными, несмотря на их историю, возможно, совершенно разную. Идея Бэкона о решающем опыте, с готовностью подхваченная Поппером, связана как раз с этим умонастроением, определяющим для научной установки. «Социальный конструктивизм» STS попросту обобщает эту установку, перенося ее из лаборатории в мир. И если STS смогут искренне согласиться с собственным умонастроением, они смогут перейти от слов к делу.
Величайшее достоинство идеи игры в том, что она сфокусирована на обратимость удач, поскольку каждый матч имеет значение не только для объективного статуса соперничающих команд, но и для их субъективного ощущения движения. Однако если основываться на замечаниях Бейкер и Орескес о теории разумного замысла [Baker, Oreskes, 2017], они, похоже, считают, что научная игра заканчивается раньше, чем это происходит на самом деле, то есть после одного или даже нескольких поражений команда должна, получается, просто собрать чемоданы и объявить о собственном поражении. Здесь стоит напомнить, что существование атомов и реляционный характер пространства-времени – два положения, связываемые с революцией в физике, произведенной Альбертом Эйнштейном, – на протяжении большей части XIX в. считались спорными, если не давно похороненными, несмотря на наличие признанных проблем с полным осуществлением обещаний парадигмы Ньютона. Ученые, по-прежнему придерживавшиеся таких немодных взглядов, например, Эрнст Мах, если говорить о реляционном характере пространства-времени, казались чудаками, застрявшими в тех несбывшихся вариантах будущего, какими они представлялись науке прошлого. Однако после революций в теории относительности и квантовой механике репутация Маха радикально изменилась, и он прославился не чем иным, как своей прозорливостью. Так, Венский кружок, из которого выросло движение логических позитивистов, изначально был назван в честь Маха [Feuer, 1974].
