Примерно так же разумный замысел может оказаться одной из этих «спорных, если не похороненных» идей, которые станут составляющими следующей революции в биологии, поскольку даже биологи, которых Бейкер и Орескес, вероятно, уважают, признают то, что в неодарвинистском синтезе есть существенные пробелы. Тот факт, что защитники разумного замысла повысили научность своих аргументов по сравнению с креационизмом, – а это я охотно признаю – уж точно не то, на что следует жаловаться противникам этого движения. Скорее, он показывает, что сторонники разумного замысла учатся на своих ошибках, как и любая хорошая команда, пережившая цепочку неудач. Соответственно, следовало бы ожидать улучшения результатов. Можно признать, что все эти вопросы в американском контексте несколько усложняются, поскольку конституционное отделение церкви от государства в последние времена интерпретировалось в том смысле, будто оно включает запрет на любой учебный материал, мотивированный специфическими религиозными интересами, словно бы отцы-основатели стремились институализировать генетическую ошибку
8! Тем не менее эта зашоренная интерпретация позволяет Бейкеру и Орескес по-прежнему спорить с более ранними версиями «креационизма разумного замысла», подобно генералам, чьи экспертные познания сводятся к минувшей войне. К счастью, однако, все более информированную публику не так-то легко одурачить подобными операциями эпистемического арьергарда.
Некоторые ученые, работающие в русле STS, признают, что метафора игры подходит для описания того, как наукой занимаются сегодня, однако отвергают мое применение этой метафоры, особенно в отношении к собственной практике STS. Аманда Филлипс [Phillips, 2017] развивает эту тему в интересном направлении, обсуждая введение в американский футбол «минометного удара» (mortar kick), который не нарушает правил игры, но угрожает безопасности игроков. Это приводит ее к выводу, что залповый удар позорит или ставит под угрозу дух игры. Я вполне могу согласиться с ней в этом конкретном пункте, который она затем желает распространить на нормативную позицию, свойственную STS. Однако с этим я тоже могу согласиться, но сначала я хотел бы рассмотреть, готова ли была бы она отказать в праве на жизнь прошлым инновациям, изменившим ведение игры, и если да, то каким именно. Другими словами, я хотел бы прийти к более четкому пониманию того, что она подразумевает под «духом игры», который в числе прочего включает и суждения о допустимых в течение определенного периода времени рисках.
В обычном случае те же самые вопросы могут рассматриваться и в судебных решениях. Иногда судья принимает «поворотные решения», которые могут отменять прошлые постановления суда, но в любом случае они создают прецедент, на основе которого должны приниматься решения в будущим. Если вернуться к рассматриваемому примеру, Филлипс могла бы сказать, что футбол долгое время подрывал свой дух и что запретить следует не только «минометный» удар, но и некоторые другие более ранние нововведения. (В американском конституционном праве это было бы аналогично истории судебной интерпретации гражданских прав после принятия XIV поправки, по крайней мере, если считать от решения Верховного суда по делу 1954 г. «Браун против Совета по образованию», которое отменило предшествующие судебные постановления, интерпретировавшие «равные» права в том смысле, будто они допускают расовую сегрегацию.) Конечно, Филлипс могла бы вынести более ограниченное решение, заявив просто, что «минометный удар» – слишком большой шаг в развитии игры, которая до сего момента сохраняла свой собственный дух. Или же она могла бы попросту постановить, что «минометный удар» не противоречит духу игры, вот и все. Аргументы, использованные для оправдания любого такого решения, стали бы упражнением в прояснении того, что же означает «дух игры».
Все эти соображения заставляют нас глубже продумать то, что же, собственно, означает именование науки «игрой». Можно показать, что это по меньшей мере значит, что наука – это прежде всего автономная деятельность в том смысле, что она имеет четкие границы. Если кто-то знает, играет он в футбол или нет, точно так же он знает, занимается он наукой или нет. Конечно, воздействие такой игры на все остальное общество остается открытым вопросом. Например, когда были придуманы особые учебные заведения и введены программы получения степеней, призванные обучать людей «науке» (и здесь я подразумеваю наиболее широкое академическое значение этого термина, то есть Wissenschaft), особенно когда они получили поддержку и финансирование национальных государств, наука стала источником решающего эпистемического авторитета почти во всех областях практической политики. По-настоящему серьезные очертания этот процесс стал приобретать только во второй половине XIX в.
Примерно так же можно было бы вообразить историю футбола, которая развивалась бы, например, по образцу современных Олимпийских игр, где крупные политические единицы стали проявлять интерес к развитию Игр как к способу решения их давних проблем, которые в противном случае могли бы вылиться в насилие, возможно, даже массовое. В самом деле, Олимпийские игры можно было бы проводить по четкому графику, сделав из них своего рода сублимированную версию мировой войны. В этом возможном мире футбол – как один из представленных видов спорта – выполнял бы функции, для которых ныне используется вооруженный конфликт. В этом случае спорт мог бы черпать вдохновение у различных научных «гонок», в которых велась холодная война, в частности, у гонки за освоение Луны, которая стала весьма успешной версией этой стратегии в реальной жизни, поскольку смогла предотвратить глобальную ядерную войну. Ее интеллектуальным остатком является то, что мы все еще называем теорией игр.
Бейкер и Орескес [Baker, Oreskes, 2017] небезосновательно придрались к аналогии, проведенной Дэвидом Блуром [Bloor, 1976], между скепсисом социального конструктивизма по отношению к трансцендентным концепциям истины и ценности и скепсисом, с которым австрийская школа экономики (как и большинство экономистов в целом) относится к самой идее «справедливой» цены, понимаемой в качестве некоего нормативного идеала для реальных цен. Здесь, собственно, скрывается не просто аналогия. Альфред Шютц, учитель Питера Бергера и Томаса Лукмана, знаменитых авторов работы «Социальное конструирование реальности» [Berger, Luckmann, 1966; Бергер, Лукман, 1995], присоединился к Фридриху Хайеку в качестве члена кружка Людвига Мизеса в межвоенной Вене, поскольку учился у него на юридическом факультете [Prendergast, 1986]. Рыночные трансакции служили очевидным образцом для идеи «социального конструирования». Эта мысль стала ясной уже Адаму Смиту и еще больше прояснилась в работах самого Бергера [Fuller, 2017], причем сегодня его продолжает весьма убедительно развивать историк экономики Дейрдра Макклоски, в последнее время – в своей феноменологической истории торговой жизни [McCloskey, 2006; 2010; Макклоски, 2018].
Однако, критикуя аналогию Блура, Бейкер и Орескес упускают самую соль: когда представители австрийской школы и другие экономисты говорят о нормативном статусе реальных цен, они понимают рынок в несколько идеализированном смысле; следовательно, для его выражения необходим термин «свободный рынок». Об этом моменте следует помнить, поскольку он восходит к той нормативной повестке, которая конкурирует с отстаиваемой Бейкером и Орескес. В результате постепенного утверждения неолиберализма во второй половине XX в. эта нормативная повестка прояснилась – она заключается, в частности, в том, чтобы освободить рынки, что позволит установиться реальным ценам.
