Здесь следует подумать о том, что в подобном «свободном рынке» есть прямое соответствие между ростом числа поставщиков и большей степенью свободы покупателей, поскольку он не только снижает цену, но также заставляет покупателей уточнять свой выбор. Именно в этом и заключается образовательная функция, выполняемая рынками, – в общем социальном обновлении в смысле просвещенческой миссии, которую в начале XVIII в. отстаивали Смит, Кондорсе и другие авторы [Rothschild, 2002]. То есть рынки защищались в качестве эффективных механизмов поощрения обучения, так что «руку» в выражении «невидимая рука» следует понимать прежде всего в качестве руки наставника. В этом контексте «реальные цены» – это просто актуальные эмпирические результаты рынков в «свободных» условиях. Вопреки Бейкеру и Орескес, они не соответствуют некоему априорному трансцендентальному царству «справедливых цен».
Однако рынки не «свободны» в требуемом смысле, пока государство стратегически блокирует определенные спонтанные трансакции, например, вводя особые тарифы для всех поставщиков, кроме официально лицензированных, или же позволяя определенному подмножеству агентов рынка организоваться так, чтобы можно было навязывать тарифы чужакам, желающим выйти на рынок. Другими словами, свободный рынок – это не просто более низкие налоги и меньший объем регулирования. Это еще устранение субсидий и предупреждение формирования картелей. Следует напомнить, что «Богатство народов» Смит писал против «меркантилизма», то есть против экономической системы, в чем-то напоминающей «социалистические» системы, которые неолиберализм попытался свергнуть, призвав к «свободному рынку». На самом деле, один из первых неолибералов (известных также как «ордолибералы») Александер Рюстов придумал в 1930-х годах выражение «либеральный интервенционизм», под которым подразумевал значительную роль государства в освобождении рынка, например, путем расформирования охраняемых государством монополий [Jackson, 2009].
Капиталисты защищают частную собственность только в той мере, в какой она способствует коммодификации, которая, в свою очередь, обеспечивает торговлю. Капиталистам не обязательно подписываться под земельным подходом к частной собственности в стиле феодализма, который за счет тех же законов о наследовании ограничивает движение капитала, чтобы стабилизировать социальный порядок. Конечно, капитализм требует того, чтобы торговцы знали, кто чем владеет в каждый момент времени, а для этого нужны четкие сигналы, обозначающие собственность. Однако капитализм развивается только тогда, когда торговцы склонны расставаться с тем, чем они уже владеют, чтобы приобрести что-то другое. В конечном счете, богатство не может расти, если капитал не находится в обороте. Следовательно, государство служит капитализму, устраняя барьеры, которые заставляют людей слишком легко соглашаться со своим актуальным положением, что служит адаптивной реакцией на ситуации, которые они считают неспособными поменяться. Это помогает объяснить, почему либерализм, то есть движение, теснее всего связанное с формирующейся капиталистической чувствительностью, изначально назывался «радикальным» от латинского слова radix – «корень» [Halevy, 1928]. Он обещал организовать общество в соответствии с фундаментальной природой человека, полное выражение которого сдерживали существовавшие (как правило, основанные на собственности) режимы, неспособные обеспечить каждому то, что в XX в. стали называть равными возможностями, среди которых не на последнем месте и возможность обменять свое прошлое на билет в вероятно лучшее будущее.
Эту достаточно сглаженную картину нормативной повестки мыслителей свободного рынка я предлагаю потому, что Бейкер и Орескес совершают риторическое мошенничество, ассоциируемое с исходными врагами капиталистов, меркантилистами. Оно заключается в предположении, что интересам общества лучше всего служат авторизованные производители (чего угодно). В самом деле, когда речь заходит о Европе раннего Нового времени – «эпохе абсолютизма», такая элизия государства и общества является важной составной частью как раз того, что подразумевается. Государство (state) в соответствии с его латинскими корнями – это якорь устойчивости, постоянная система координат, относительно которой определяется все остальное. Здесь можно сразу же вспомнить о Ньютоне, но в метафизическом отношении важнее был Гоббс, чья абсолютистская концепция государства была нацелена на воплощение авраамического божества в человеческой форме, телом которого в буквальном смысле является политическое тело республики.
Если отставить теологию, меркантилизм на практике стремился переизобрести и рационализировать феодальный порядок для зарождающейся современной эпохи, в которой «промышленность» все больше понималась не как средство для определенной цели, а как самостоятельная цель, или, говоря точнее, не просто как средство для получения плодов природы, но и как форма человеческой самореализации. Соответственно, политические границы на карте стали пониматься в качестве оболочки сверхорганизмов, которые к XIX в. приобрели известность как «национальные государства». В этом случае задача правителя не просто в том, чтобы сохранять мир на участках земли, которые по большому счету оставались самоуправляемыми, а, скорее, в том, чтобы «организовывать» их так, чтобы они могли действовать в качестве единой производственной единицы, которую мы ныне называем «экономикой». Первой современной теорией такого положения вещей стала «физиократия», в которой правление рассматривалось по модели врача, орудующего с телом республики.
Первоначально меркантилистская программа включала королевские лицензии, предоставлявшие исключительные права на «домен», понимаемый в том смысле, который не ограничивался участками земли, но распространялся на все потоки производства богатства. Конечно, со временем эти права выродились в привилегии и субсидии, которые допускали некоторую конкуренцию, но обычно на неравном основании. Низовыми выгодополучателями такого процесса стали академические дисциплины, понятые в качестве отдельных доменов, или «областей», которые к концу XIX в. были институализированы благодаря переносу степени «доктора» из зоны ее первоначальных управленческих функций на средневековые либеральные искусства и на их современных наследников в науках [Fuller, 2013]. Именно здесь мы начинаем замечать практики «поиска ренты», характерные для современной системы академического знания, которая, прикрываясь поиском истины, в итоге начинает использовать для этой цели все доступное знание. Эту линию мысли я буду развивать в следующей главе.
В противоположность меркантилизму, «либеральная» чувствительность капитализма заключалась в том, чтобы перенаправить энергию государства на предупреждение формирования новых «зависимостей от ранее выбранного пути» в виде, скажем, торговой монополии, основанной на первоначально полученной и постоянно обновляемой королевской лицензии, которая могла бы послужить лишь сокращению возможностей будущих поколений. Это была откровенно антифеодальная программа. Последним фронтом подхода, зафиксированного в такой программе, оказывается академия, которая, как давно уже признано, структурируется в категориях принципа, названного Мертоном «кумулятивным накоплением», источники которого многообразны, причем в значительной степени они взаимно усиливают друг друга [Merton, 1968b]. Перечислим лишь некоторые из них: 1) государственные лицензии, предоставленные производителям знания, начиная с хартии Лондонского королевского общества, даровавшей бессрочно гарантированное пространство самоорганизуемому сообществу, вольному заниматься какой угодно деятельностью в рамках исходно согласованных ограничений; 2) нормальная наука, управляемая парадигмой в стиле Куна, которая уступает следующей парадигме лишь в силу внутреннего провала, а не внешней конкуренции; 3) якорный эффект, создаваемый в силу влияния ранних этапов академического образования на последующую профессиональную карьеру и проявляющийся в самых разных областях начиная с рабочих мест и заканчивая грантами; 4) оценка академического труда в категориях системы коллегиального рецензирования, полномочия которой, не ограничиваясь вылавливанием ошибок, распространяются и на оценку значимости для предпочтительных исследовательских повесток; 5) разделение знания на «поля» и «области», которое поддерживает гротескный картографический дискурс «пограничных работ» и «охраны границ».
