Теперь применим те же аргументы к академическому производству знания. В этом случае львами оказываются те, кто защищает свойственное академии общее чувство генеалогической преемственности, определяемой инстанциями alma mater («мать-кормилица») или Doktorvater («отец-доктор»), так что, получается, выпускники лучших учебных заведений и лучшие преподаватели обладают безусловным правом на более серьезное отношение к себе – в плане как их потенциала, так и результатов, показываемых ими в роли производителей знания. Но предположим теперь, что какой-то успешный академический ученый избежал этой крайне зависимой от траектории системы «кумулятивного преимущества», как его вполне справедливо назвал Мертон [Merton, 1968], – например, благодаря тому, что отучился в маргинальном университете. К такому человеку относятся как к аномалии, которую надо нивелировать, объяснив ее, скажем, постдокторскими стажировками или другими случайными аффилиациями с институтами, более тесно связанными с предписанным порядком вещей. Собственно, в свете таких объяснений статус-кво закрепляется и освящается самой своей способностью к «самоисправлению», как у тори.
Рассмотрим тот довольно узкий смысл, в котором академические ученые говорят о «влиянии исследования». В основном оно ограничено их публикациями в определенных «высокоимпактных» журналах, которые обеспечивают быструю и широкую рецепцию публикуемых статей. Во второй половине XX в. этот процесс, осуществляемый по мановению некоей таинственной эпистемологической версии «невидимой руки», оказался в фокусе внимания. Его значение отстаивали такие разные мыслители, как экономист Фридрих Хайек, философ и химик Майкл Поланьи (брат Карла) и социолог Роберт Мертон, во многом в противовес призраку тоталитаризма. Это привело к пониманию самой идеи вертикального планирования исследований как наиболее легкого пути к искажениям, фальсификациям и идеологической обработке.
Однако с точки зрения постистины то влияние исследования, которое так ценится этими самозваными либералами, уже является стихийно спланированным, и не обязательно в доброкачественном смысле, поскольку контролеры академического производства знания ориентируются прежде всего друг на друга, что обеспечивается давно сформированными каналами коммуникации и признания. Тут-то мы и приходим к секрету Полишинеля, скрывающемуся в «коллегиальном рецензировании», который состоит в том, что редакторы журналов, агентства-спонсоры и экспертные комиссии – все они обычно выносят подчищенные (некоторые бы даже сказали «коррумпированные») суждения. Их предметом является как обоснованность притязаний на знание в ее строгом смысле, так и значимость для различных исследовательских повесток, которым отдается предпочтение. Итоговый результат – не столько свободный рынок идей, сколько подпорченная заявка на рецепцию нового знания [Fuller, 2016a, ch. 2].
В этом пункте лисы вступают в игру в качестве защитников забытых исследований как неосвоенного источника, который следует использовать, отыскивая в нем скрытый потенциал, позволяющий развить уже имеющиеся программы или же открыть новые. Отличительная для управления знаниями практика массового «майнинга данных» (data mining) представляет собой один из способов развития этой идеи, реализуемый в основном в приватном порядке. «Поверхностная обработка данных» (data surfacing) – другая, на мой взгляд, предпочтительная практика, хотя и столь же приватизированная: если первая завязана на клиентские нужды, то последняя позволяет менеджеру знаний перенастроить клиента, чтобы он смог эффективнее работать со всеми данными, которые можно получить [Fuller, 2016a, ch. 3].
Но нет причин, по которым даже национальным агентствам, занимающимся финансированием науки, не стоило бы придерживаться энергичной стратегии эксплуатации академического знания, возможно, в духе «позитивной дискриминации», особенно если мы уже согласны с тем, что современные механизмы производства влияния в академии несправедливо искажены различными формами зависимости от траектории. В этом отношении Интернет, возможно, уже помогает повестке лис, поскольку более образованное население все больше проводит свои разыскания через поисковые интернет-системы, а не через обычные контрольные инстанции академического мира, такие как учебники и сертифицированные эксперты. Эти поисковые системы служат демократизации представления знания, поскольку они форматируют данные в виде простых списков, хотя сегодня Google, как хорошо известно, имеет возможность искажать результаты поиска в пользу своих клиентов. В любом случае основная мысль тут в следующем: чем больше людей, активно занятых поиском знаний, тем больше вероятность того, что недоиспользованные по закону Парето 80% получат необходимое внимание [Brynjolfsson, McAfee, 2014, ch. 10; Бриньолфсон, Макафи, 2017, гл. 10].
Проблема академического поиска ренты и междисциплинарная контрмера
Когда Пастер утверждал, что открытие идет на пользу только уже подготовленному разуму, он имел в виду такой разум, который не стеснен академическими предрассудками, а потому открыт более широкому горизонту реальности, включая 80% работ, которые уже представлены в научной литературе, но обычно никем не замечаются. Мысль о том, что академия может быть источником предрассудков, восходит к критике средневековых схоластов как производителей «идолов разума» у Фрэнсиса Бэкона. История современного университета, начавшаяся с ректорства Вильгельма фон Гумбольдта в Берлинском университете в начале XIX в., может пониматься в качестве относительно успешной попытки оправиться после наезда Бэкона на академиков как источников торможения, а не агентов интеллектуального просвещения.
Здесь стоит отметить, что на протяжении двух столетий, разделяющих Бэкона и Гумбольдта, то есть в XVII–XVIII вв., университет все еще, как правило, считался прославляемой профессиональной школой, задача которой – воспроизводить правящие элиты общества, то есть юристов, врачей и духовенство. Эти профессии первоначально были бастионами преемственности, защищающими от перемен. Гумбольдт сменил инерционный образ университета на более динамичный и прогрессивный, сделав передовые исследования частью обычного образовательного процесса, чтобы будущие лидеры – сегодняшние студенты – не занимались впоследствии бездумным копированием прошлого.
Тем не менее я говорю о «наезде», поскольку нам сегодня известно – как, вероятно, было известно и самому Бэкону, – что не все средневековые схоласты соответствовали его влиятельному стереотипу. В частности, члены францисканского ордена (например, Роберт Гроссетест, Роджер Бэкон, Бонавентура, Дунс Скот, Уильям Оккамский) первыми открыли тот склад ума и тот экспериментальный настрой, отстаиваемые и самим Бэконом, которые предвосхитили многие из «прогрессивных» установок, характерных именно для современности [Fuller, 2015, ch. 2]. Но, как бы там ни было, Бэкон создал стереотипный образ академиков, опирающихся в своей работе лишь на одну из двух книг, через которые Бог общается с человеком, то есть на Библию, но не на природу. Этот стереотип отражал обычное понимание схоластики в те времена. Возможно, если взять наиболее известный пример, расхождение с авторитетом Библии само по себе определило конфликт Галилея, современника Бэкона, с католической церковью.
