В любом случае только что описанная динамика выявляет более общее затруднение либерализма, с которым он сталкивается, когда пытается отнестись к людям как к действительно свободным агентам, способным на самозаконодательство. Неудивительно, возможно, то, что принцип предосторожности, который подробнее будет обсуждаться в последней главе этой книги, был попыткой восстановить патернализм на глобальном уровне. Он должен был убедить людей в том, что они поступят рациональнее, воспрепятствовав действию, а не совершив его, если они не посоветовались с якобы более квалифицированными посредниками или не прошли через то, что Латур [Latour, 1987; Латур, 2013] в STS первоначально называл «обязательной точкой перехода». (Неудивительно и то, что за последние 30 лет консерватизм Латура, сначала едва-едва заметный, расцвел намного более пышным цветом.)
Контрмерой по отношению к этой общей неприглядной ситуации выступала междисциплинарность как лучшее академическое средство от эпистемического поиска ренты, из-за которого у дисциплин формируется все более собственнический подход к организованному исследованию. Естественным противником эпистемического искателя ренты является тот, кого социолог Рэндалл Коллинз [Collins, 1979] назвал «квалификационным либертарианцем», который относится к представителям дисциплин так же, как Джордж Бернард Шоу к экспертам в целом, усматривая в них заговор против интересов общества. Появление Интернета привело к новой и очень сильной волне квалификационного либертарианства, ведь сегодня от новых вызовов и альтернатив экспертному мнению по практически любой теме нас обычно отделяет лишь несколько нажатий клавиш.
Как мы уже отмечали, дисциплина является «собственнической» в негативном смысле, если она может принуждать исследователей признать ее собственность на определенное поле исследования независимо от реальной значимости дисциплины для эпистемической цели исследователей, то есть это стратегия «заманить и подменить», которая приводит к «когнитивному авторитаризму». Если рассуждать интуитивно, то, чтобы знать экономику, вы должны либо ее изучить, либо полагаться на того или иного экономиста. То же самое относится и к знанию о физическом мире (обращайтесь к физике), о жизни (обращайтесь к биологии), о здоровье (обращайтесь к медицине), об обществе (обращайтесь к социологии) и т.д. Такая рента может принимать форму требования, предъявляемого к исследователям, которые должны получить специальное образование или же цитировать авторов, принадлежащих полю эпистемического рантье. Если организованное исследование является своего рода интеллектуальным путешествием, тогда дисциплины взымают «дорожные пошлины», возможно, по той простой причине, что они сами сперва проделали подобный путь.
Короче говоря, эпистемический поиск ренты – это куновская «нормальная наука» с ясным бизнес-планом. Она возникает, когда определенный теоретический и методологический аппарат или парадигма с доказанной эффективностью распространяются на неопределенное число областей применения, вытесняя тем самым другие подходы и иные формы вопросов, на которые они могут быть обращены. Например, после первых ошеломительных успехов ньютоновской механики вся материальная реальность стала считаться объяснимой ее средствами, что привело к вытеснению многих скользких проблем, связанных с природой жизни и сознания, ставших впоследствии основой для биологии и психологии как отдельных дисциплин [Fuller, 1988, ch. 9; Prigogine, Stengers, 1984; Пригожин, Стенгерс, 1986].
Однако эти дисциплины прошли тот же процесс «нормализации». В конечном счете можно сказать, что различные области явлений были присвоены определенными дисциплинами, доступ к которым предполагает значительные издержки на вступление, и не просто в плане специального образования, но и в плане человеческих и материальных ресурсов, необходимых для доведения исследовательского проекта до успешного завершения. В то же самое время и, возможно, в силу именно такого повышенного требования к ресурсам мотивов для серьезной дисциплинарной переориентации очень мало. И правда, по Куну, дисциплине, чтобы ее парадигма и правда были заменены, надо оказаться на грани саморазрушения, то есть попасть в ситуацию «кризиса», влекущего за собой «революцию».
Таким образом, дисциплины – это «зависимые от пройденного пути» формации, сам успех которых в следовании определенному пути становится сильным аттрактором для других областей исследования. Доказанный успех ньютоновской механики стал шаблоном, которому последовали другие дисциплины. Конечно, этому процессу поспособствовала и философия, особенно отличившаяся в XX в. – в движении логического позитивизма. В этом случае мы можем наблюдать эпистемический поиск ренты в его наиболее утонченном виде, особенно в области социальных наук. В конце концов, ньютоновская механика в период своего расцвета в XIX в., когда она пыталась найти объяснение для света, электричества и магнетизма, не давала никакого особого преимущества в постижении феноменов, исследуемых социальными науками. Напротив, Джеймс Кларк Максвелл в своем председательском обращении 1870 г. к Британской ассоциации развития науки со всей ясностью отметил, что именно физики должны освоить те виды вероятностного рассуждения, которые уже были введены в области исследования, названные Адольфом Кетле «социальной статистикой» [Porter, 1986].
Последовав совету Максвелла, следующее поколение физиков провело нескольких революций – сначала в термодинамике, а потом в квантовой механике. Тем не менее во времена Максвелла уже считалось, что физика как дисциплина нашла формулу эпистемического успеха, определив «золотой стандарт» научности, которым и можно судить кандидатов на титул «наука», в их числе не на последнем месте оказались науки социальные. Несмотря на ощутимое присутствие в социальных науках XX в. литературной и гуманитарной традиции, за необходимость приблизиться к стандартам эпистемической успешности физике пришлось заплатить соответствующую цену, означающую маргинализацию исследований, которые нелегко было втиснуть в рамки физики. Действительно, когда сегодня говорят о «междисциплинарных исследованиях» в социальных науках, часто имеется в виду не что иное, как такое совмещение «интерпретативной» и «позитивистской» сторон, которое было бы вполне уместно на страницах, скажем, Маркса, Вебера или Дюркгейма, писавших более ста лет назад.
Логический позитивизм играет двойственную роль в истории эпистемического поиска ренты. Я уже указывал на то, что он превратил физику в область организованных исследований с высокой рентой. Однако в то же самое время позитивисты требовали, чтобы другие дисциплины объяснили, почему им нужны теории и методы, отличные от тех, которые используются в физике. В этом отношении логический позитивизм похож на своего рода либеральный империализм Викторианской эпохи. Оба официально были доктринами «свободной торговли», поддерживающими относительно гладкие трансакции идей в первом случае и товаров – во втором. Однако точно так же оба они занимали привилегированную позицию, с которой проповедовалась доктрина свободной торговли. В случае позитивистов привилегированное положение занимала математика – в варианте символической логики или же статистического представления.
Когда я был студентом, эту характеристику позитивизма выражали через различие между «контекстом открытия» и «контекстом обоснования». Наука как институт преобразует частные истории открытия в притязания на знание, которые, в принципе, может оправдать кто угодно, просто исследовав факты и рассуждения, обосновывающие определенное притязание на знание. Таким образом, индивидуальные идеи инкорпорируются в коллективный корпус исследования, что, в свою очередь, означает развитие человечества в целом. Так, хотя такая-то истина могла быть открыта каким-то строго определенным путем, задача науки – показать, что она могла быть открыта в разных обстоятельствах, если добыты необходимые факты и проведены соответствующие рассуждения [Fuller, 2000a, ch. 6]. Короче говоря, когда наука делает свое дело, зависимость от проделанного пути нарушается.
