Наиболее радикальная и как нельзя более убедительная формулировка военно-промышленной воли к знанию принадлежит человеку, под руководством которого прусские войска в 1871 г. одержали победу над Францией. По Мольтке, общество должно считать, что оно всегда находится в «перманентном чрезвычайном положении», то есть надо мыслить в категориях, определяющих, кто или что может в следующий момент грозить самому его выживанию [Fuller, 2000b, p. 105–109]. Такой подход привлекает внимание общества к необходимости снова и снова утверждаться в непрерывно меняющихся условиях. Короче говоря, мирное время – это период, когда вы учитесь тому, как вести следующую войну. Соответственно, образ общества как организма и как системы сплавился воедино в вечной борьбе общества за определение границы между самим собой и внешней средой. Значение такого единого образа нельзя недооценивать. (Он будет важен и для «суперпрогнозирования», о котором пойдет речь в последней главе.) В конечном счете, если «система» обычно рассматривалась в качестве термина логики, формальных отношений частей к целому, то теперь она была смешана с содержательным биологическим императивом, согласно которому выживают только те, кто движется вперед (или растет). Как мы увидим, эта в эпистемологическом отношении глубокая, хотя и несколько параноидальная позиция достигла расцвета в период холодной войны.
Органицистская концепция общества сыграла на руку созданной в XIX в. концепции государства как стража «нации», то есть политической структуры, основанной на наличии коренного населения (к которому могут добавляться некоренные граждане, но могут и не добавляться). Также она хорошо согласовывалась с такими современными ей нововведениями, как «экспериментальное» определение Клодом Бернаром смерти как неспособности организма сохранить строгое различие между собой и средой (то есть определение смерти как смешения) и экономическая модель общего равновесия как самоподдерживаемого механизма, предложенная Леоном Вальрасом. И если определение смерти у Бернара стало рассматриваться в качестве частного случая принципа энтропии в термодинамике, модель Вальраса была развита до понимания общества в качестве системы взаимосвязанных рынков, которые гармонизируются силами государства-регулятора. Подобный взгляд на мир отстаивался и младшим современником Вальраса Парето, которого, в свою очередь, в США переводил и пропагандировал гарвардский биохимик Лоуренс Хендерсон. Коллега Хендерсона физиолог Уолтер Кэннон придумал термин «гомеостаз», выражающий эту линию мысли в ее наиболее общей форме. Термин был подхвачен социологом Толкоттом Парсонсом, стремившимся к созданию междисциплинарной науки «социальных отношений», и, главное, математиком Норбертом Винером, в работах которого он стал одной из основ кибернетики [Heims, 1991, ch. 8].
С точки зрения последователей Мольтке, война – это просто силовая версия непрерывного конфликта, который обычно разыгрывается на рынке. Точно так же как производители-конкуренты стремятся помешать друг другу достичь монополии, национальные государства считают, что соперники отстаивают альтернативные гегемонические режимы, возникновение которых они пытаются предупредить. В этом отношении «мир» – это просто сублимация враждебности, определяемой конкурирующими универсализмами. Логику, поддерживающую эту линию мысли, проследить не так уж и сложно.
Однако идея Мольтке получила особое развитие во время холодной войны, когда сначала лаборатория, а потом и компьютер стали гибридными военно-промышленными платформами, используемыми в конкуренции государств. Так, в конкуренции между СССР и США в области космических программ, начавшейся в 1957 г. с запуска советского спутника и вылившейся в «гонку вооружений», демонстрация научно-технической мощи сама по себе значила больше ее реального применения как на войне, так и в торговле. В конечном счете, США выиграли в холодной войне просто потому, что потратили на нее больше, то есть обанкротили СССР. После этого многие инновации, освоенные в период холодной войны, быстро оказались на рынке, что породило феномен Кремниевой долины и ее многочисленных глобальных подражаний, ставших двигателями экономики после холодной войны. Это, в свою очередь, привело к появлению новых вопросов национальной безопасности, сегодня отражаемых разнообразными биотехногибридными дискурсами о «вирусе» [Mazzucato, 2013].
Мольтке черпал вдохновение в классической работе Карла фон Клаузевица начала XIX в. «О войне», которая известна своим определением войны как «продолжения политики другими средствами». Однако он вывел Клаузевица на новый уровень, усовершенствовав, насколько можно судить, искусство войны. Здесь стоит представить войну в качестве диалектического процесса. На первом этапе война является естественным продолжением повседневного конфликта, лишенным согласованных правил или целей, то есть он продолжается до тех пор, пока стороны не решат, что продолжать борьбу не в их интересах. Так, римский военачальник III в. до н.э. Фабий, известный как своими действиями против Ганнибала во время Пунических войн, так и по названию фабианского социалистического движения в Великобритании, попросту изматывал своих более сильных противников, заставляя их бороться на своей собственной территории, что позволяло его войскам выигрывать, применяя партизанские тактики. На втором этапе война, напротив, приобретает четкие стратегические цели, а также снабжается теми согласованными правилами действий, благодаря которым определение Клаузевица начинает казаться верным. Это и остается общепринятым «современным» пониманием войны, в котором заключение и нарушение договоров между государствами составляет официальную летопись геополитических отношений.
Однако Мольтке стремился превратить войну в предельный случай человеческого бытия, что характерно уже для третьего этапа диалектики. В полном согласии с Гегелем, этот третий этап возвращает элементы первого фабианского момента. Так, противник, хорошо определенный в структурированном конфликте, как он понимался Клаузевицем, задает еще и среду, в которой реализуются наши собственные цели, больше связанные с нашим собственным существованием. В этом отношении противник интериоризируется в качестве средства наших собственных целей. Грубо говоря, противники нужны, чтобы досконально понять, кто мы такие и что, следовательно, заслуживает защиты и развития. Борьба между капитализмом и социализмом времен холодной войны, которая вполне осознавала себя в качестве борьбы манихейской, доводит до предела это уравнивание жизни и войны, не обладающее никакой очевидной целью. Говоря конкретно, она была отмечена превращением армии в наиболее проактивного агента государства в том, что касалось ее отношения к науке и технологии.
Это более смелое стремление к созданию общей науки стратегического контроля заявило о себе изменением логики военных поставок: их стали планировать не из-за необходимости подготовки к ожидаемой в ближайшем будущем следующей версии Второй мировой войны, а на случай участия в по-настоящему новой Третьей мировой войне, отнесенной на неопределенное будущее. В этом отношении британский политэкономист Мэри Калдор [Kaldor, 1982] писала о развитии «барочного арсенала», для которого быстрая реакция и операции на расстоянии становятся самоцелью независимо от конкретной краткосрочной выгоды. Значение этого момента для междисциплинарности в том, что всякий раз, когда образцовый пример этого подхода – американское Управление перспективных исследований Министерства обороны (DAPRA) описывается как обитель «безумных ученых», их «безумие» обычно соотносится с отказом ученых принимать нормальные пространственно-временные параметры дисциплинарного исследования [Belfiore, 2009].
