Этот новый дивный мир протнауки представляет собой наиболее поздний этап секуляризации, на котором наука сама становится мишенью, а не агентом секуляризации [Fuller, 1997, ch. 4; 2000a, ch. 6]. Сегодня о протестантской Реформации в Европе XVI–XVII вв. говорят как о важном периоде в истории христианства, но также она отметила собой первую целенаправленную попытку демократизировать производство знания на Западе, особенно за счет лишения Римской церкви религиозного авторитета. В самом деле, формальное отделение производства знания от воспроизводства социального порядка является, возможно, наиболее сильным институциональным наследием секуляризации, которая началась с политического разделения церкви и государства. Сегодня мы вступаем во второй период, заключающийся в экспроприации главного эпистемического авторитета нашего времени, то есть науки, освобождающейся от той институциональной, опиравшейся на государство привилегии, которой она пользовалась с момента, скажем, основания Королевского общества в Лондоне.
Читателям, которые, возможно, по-прежнему относятся к этому процессу скептически, стоило бы рассмотреть некоторые признаки этого тектонического сдвига, обнаруживаемые в активном внимании общества к науке. Наиболее очевидно, что все большая заметность науки, участвующей в общественных делах, совпала со способностью людей получать доступ ко всему запасу научного знания начиная практически с любой отправной точки в Интернете. Результатом стало распространение того, что ранее называли (часто с насмешкой) научными гибридами в стиле нью-эйдж, некоторые из них вдохнули новую жизнь в движения, ранее считавшиеся окончательно вымершими, включая креационизм и гомеопатию. Здесь стоит вспомнить три общих смысла, в которых наука может считаться по существу своему демократической. Однако не вполне ясно, совместимы ли они друг с другом.
1. Наука является универсальным знанием в строгом смысле слова, то есть она охватывает все вещи и для всех людей. Именно в этом духе следует понимать так называемый редукционизм современной философии, наиболее четко ассоциирующийся с позитивизмом XIX и XX вв. У Огюста Конта требование использовать разум и наблюдение (или логику и эксперимент) было призвано демистифицировать эпистемический авторитет теологии. В Венском кружке оно было призвано демистифицировать светскую академическую экспертизу. Кроме того, более поздний позитивизм посвятил себя исправлению эксцессов своих ранних версий, поскольку Конт хотел, чтобы наука стала новой церковью, а не предупреждала появление новых церквей. «Наука как открытое общество» Поппера была радикальным выражением этого направления.
2. Хотя до относительно недавнего времени университет был заселен элитами, его принципы и методы были «демократическими»с учетом требования Гумбольдта объединить оригинальные исследования с массовым обучением. Следовательно, любое первоначальное преимущество, полученное благодаря инновационному исследованию, минимизируется, если не устраняется, как только оно становится доступным для более широкого потребления в учебной аудитории. В этом отношении преподавание можно считать эпистемическим предпринимательством в шумпетерианском смысле участия в «созидательном разрушении» экспертизы за счет предоставления студентам возможности тратить меньше сил, чем первоначальные исследователи, когда те впервые приобрели то же самое знание [Fuller, 2009, ch. 1; 2016a, ch. 1]. Величайшим символом этого процесса является учебник, и неслучайно его внедрение в самых разных науках к концу XIX в. в Германии совпало с курсом на ускоренное строительство нации.
3. Неотъемлемая «демократичность» присуща также самой роли или личности ученого. Это можно понять в трех разных смыслах: а) всеобщей подчиненности общему дисциплинарному идеалу или парадигме (то есть все ученые равны в поиске истины, а из этого следуют близкие способности прозревать истину и ошибаться); б) равного индивидуального воплощения универсального знания в каждом человеке (пример: немецкий романтический идеал Bildung, отстаиваемый Иоганном Вольфгангом фон Гёте); в) коллективного производства и коллективной собственности на знание как общественное благо, предполагающих, что существует научная точка зрения, в принципе, доступная каждому, которую можно использовать для управления обществом (пример: идеал, общий для позитивизма, утилитаризма и диалектического материализма). Эти три смысла «демократизма» совпадают с самопониманием науки в XIX в. в Британии, Германии и Франции соответственно [Fuller, 2010, ch. 3].
Печатный станок сыграл ключевую роль в первой волне протестантизма, будучи удобным и в то же время выгодным средством приобретения когнитивных ресурсов, необходимых людям, чтобы самостоятельно решать, во что верить, не кланяясь приходскому священнику. В самом деле, сначала Библия, а потом и другие книги стали серьезным бизнесом, когда они стали публиковаться на национальных языках и в небольших форматах, значительно упрощающих распространение. Эта тенденция ускорилась в период Просвещения, и именно она обычно считается причиной всеобщей либерализации западной культуры [Wuthnow, 1989]. В последнюю четверть века поднялась новая волна публикаций на национальных языках, ставшая возможной благодаря информационным технологиям начиная с поиска в Интернете и заканчивая социальными сетями. Влияние этой волны на распространение эпистемического авторитета в обществе очень заметно, хотя ее долгосрочные последствия пока неясны. С определенностью можно сказать, что институциональные способы управления разнообразием мнений и притязаний на легитимность, получившие развитие вслед за протестантизмом, а именно светское государство и научный метод, сами оказались в «кризисе легитимности».
Эти прежние способы первоначально предназначались для разрешения потенциально острых дискуссий между разными и часто конкурентными толкованиями, применениями и развитиями темы библейского послания. В этом отношении регулярные выборы и контролируемые эксперименты выполняли примерно одну и ту же функцию. Более того, когда государство в XIX–XX вв. начало не просто защищать, но и повышать благосостояние своих граждан, наука все больше подключалась к деятельности государства и все больше ею определялась. Таким образом, научные элиты и в самом деле становятся верховными жрецами секулярного государства, последними инстанциями принятия политически важных рекомендаций, распространяющихся на личное здоровье, состояние экономики и прогнозы по состоянию окружающей среды. Протнаука ставит под вопрос эти закрытые связи науки и государства, не в последнюю очередь потому, что ученые не отвечают перед теми, кем они управляют, пусть и чужими руками.
Протнаука стремится найти новый баланс для эпистемической власти, чтобы, скажем, врач начал смотреть на пациента в клинике как на клиента, которому надо продать курс лечения, а не как на машину, которую надо починить. Причина именно в том, что протученые убеждены: наука играет ключевую роль и в их собственной жизни. По той же причине они подчеркивают необходимость активного участия в определении того, в чем именно эта роль заключается. Так, они черпают информацию из альтернативных источников, в том числе из Интернета, и дополняют методологические неопределенности, свойственные любому научному исследованию, своим собственным опытом и базовыми убеждениями. Но главное, что протученые не отступают от своего права решать научные вопросы самостоятельно, поскольку они сами в основном и несут ответственность за последствия таких решений. Это приводит к избирательно-экспериментальному подходу к самой науке, в котором бόльшая часть установленных научных фактов и признанных теорий сохраняется, но при этом они получают неожиданное толкование в свете специфических объяснительных принципов и жизненных практик.
