Кастомизация науки стала возможной так же, как и ее универсализация, а именно за счет передачи научного авторитета определенного корпуса людей, выполнявших роль гильдии, абстрактному методу, который, в принципе, мог использовать кто угодно и с какой угодно целью. Возможно, Бэкон запустил этот процесс непреднамеренно, составив план поддерживаемого государством «Дома Соломона», который должен был производить науку в качестве общественного блага. Но поскольку у Бэкона не было возможности точно определить, кто войдет в этот дом и как он будет институализирован, он на самом деле определил науку на таком уровне абстракции, который допускал много разных реализаций. Из собственных работ Бэкона можно с достаточной уверенностью вывести то, что занятия наукой считались тогда отчасти рациональной психиатрией (каковую Рене Декарт называл «правилами для руководства ума»), а отчасти судебным рассмотрением (что имелось в виду и у Карнапа в его критериях проверяемости), причем главной целью было такое решение метафизических споров, способных длиться бесконечно, которое было обязательным для всех сторон. В этом отношении научный метод должен служить общей валютой для обмена притязаниями на знание, которые в ином случае оставались бы несоизмеримыми.
Сказанное мной требует, чтобы любой метод, заслуживающий названия научного, был нейтральным по отношению к тем притязаниям на знание, которые им оцениваются. С точки зрения Бэкона, содержательные цели, ради достижения которых следует применять научный метод, должны были определяться не научным сообществом, а политиками. Этот момент стоит подчеркнуть, поскольку, хотя Королевское общество обычно представляется основанным на бэконовских принципах, согласно его корпоративному уставу, оно совершенно независимо от контроля со стороны государства, в чем, возможно, отражалось скептическое отношение его основателей к политическому суверенитету, который был бы абсолютным и в то же время экспериментальным. (Здесь можно вспомнить о карьере Гоббса, который начинал в качестве личного секретаря Бэкона, а закончил персоной нон грата в Королевском обществе [Lynch, 2001].) Тем не менее логические позитивисты попытались в полной мере использовать эту бэконовскую версию нейтральности, определив различные универсальные логики – и дедуктивные, и индуктивные – эмпирической оценки. Поппер, как известно, рассматривал этот вопрос в более идеографических категориях, опираясь, в частности, на идею Бэкона о «решающем опыте», понимаемом через понятие нейтральности в суждениях, которое, в свою очередь, опирается на конструкцию окончательного испытания, и его результат должен четко разделить судьбы двух конкурирующих гипотез.
Все эти шаги к «демаркации» науки, как их называют философы, способствовали ее кастомизации, позволив людям, придерживающимся разных мировоззрений, в любой момент определять свою публичную эпистемическую позицию с прицелом на ее улучшение. Однако историю эту часто излагают под иным углом зрения, поскольку авторитетные интерпретаторы научного метода в последние 150 лет обычно подавали себя в качестве профессионального научного сообщества, а не нейтрального судебного органа. В самом деле, если учесть довольно презрительное отношение Бэкона к схоластам, вряд ли он сам приветствовал бы похожие на гильдии научные дисциплины, которые в современный период перехватили контроль над наукой. Однако, с точки зрения Бэкона, искупительной чертой институциализации науки, произошедшей за последние два столетия, могла бы стать роль университетского преподавания в рассеивании эпистемического преимущества, накопленного академиками, погруженными в оригинальные исследования или же потратившими годы на углубленное обучение.
Эта институциональная инновация, связываемая с Гумбольдтом, была нацелена именно на то, чтобы позволить новому поколению исследователей войти в научную дисциплину при относительно равных правилах игры, заставив практикующих ученых публично объяснять (в учебной аудитории) то, как их собственные работы следуют «первым принципам», ставшим таковыми в педагогике их дисциплины. Я сравнивал этот процесс с шумпетерианским «созидательным разрушением» [Fuller, 2009, ch. 1]. Если говорить в более современных категориях, мы могли бы представить гумбольдтовское требование переноса исследований и академической учености в учебную аудиторию в качестве способа периодической перезагрузки эпистемического мейнфрейма академии. Перенос закрепляет ощущение темпоральной демократии, при которой факт позднего рождения не может быть структурным недостатком. В прошлом эта проблема решалась двумя способами: либо каждое поколение училось, повторяя классику прошлого (например, древнекитайские чиновники, которые заучивали конфуцианский корпус), либо же у конкретного индивида имелось достаточно времени, чтобы на досуге пройти заново всю историческую траекторию выбранного им исследовательского поля, прежде чем сделать какой-то оригинальный вклад (случай Дарвина). Одна стратегия полностью останавливала эпистемический прогресс, тогда как другая превращала его в случайное следствие унаследованной привилегии.
В противоположность этим двум контрпродуктивным средствам развития знания, требование обкатки новых идей в студенческой аудитории позволяет спроектировать «решающий опыт» в смысле Бэкона, в ходе которого проверяется то, что можно было бы назвать, вспомнив великого французского политического теоретика послевоенного периода Бертрана де Жувенеля, их футурибельностью. Она сама представляет собой специфическую темпоральную версию того, что философ науки Нельсон Гудмен [Goodman, 1955] первоначально называл «проецируемостью», имея в виду процесс отсеивания зерен от плевел, в котором рассматривается, какие качества современных знаний стоит передать дальше, чтобы они послужили отправным пунктом для следующего поколения, а какие являются всего лишь артефактами первоначального открытия или актуальной пропаганды знаний. Следовательно, «футурибельность» может считаться способом отслеживания истины во времени.
Хотя преподавание по-прежнему выполняет роль бэконовского фильтра, по крайней мере в университетах, следующих идеалу Гумбольдта, остальная часть бэконовского научно-государственного режима в наш век протнауки все больше становится предметом критики. Научным авторитетом обычно распоряжаются институты, которые не отчитываются перед теми, кем они стремятся править. Я отношу к ним национальные академии наук и академические журналы, которые маргинализируют – если не попросту игнорируют – взгляды людей, чьи жизни подвергаются регулированию, но в то же время они ждут безусловного признания своего авторитета. Следует подчеркнуть, что этот момент относится в первую очередь к самим ученым и только во вторую к обществу в целом. Как могли бы легко подтвердить сторонники гомеопатии или теории разумного замысла, имеющие научные степени, те, кто развивает официальный корпус научных данных в запрещенном на уровне теории направлении, отвергаются на тех же основаниях, что и любой человек, не имеющий специального образования, но случайно наткнувшийся на подобные взгляды в Интернете, то есть первичным показателем компетенции является конформность. Это, возможно, лучшее доказательство того, что куновское [Kuhn, 1970; Кун, 1977] авторитарное представление о науке, управляемой парадигмой, по-прежнему действует. Протнаука стремится к новому балансу эпистемической власти, позволяющему исследователям выводить существенно разные заключения из фактов, которые одобрены ортодоксией в их сфере исследования, а врачам относиться к своим пациентам как к клиентам, которым нужно продать предлагаемый курс лечения, а не к машинам, которые надо просто починить.
