Более поздние представители аналитической философии, которые обычно отличались большей схоластичностью, чем попперианцы или даже позитивисты, обнаружили, что их предшественников сложно отнести к реалистам или антиреалистам, поскольку обычно они занимали то одну точку зрения, то другую. Особенно ясно это выражено в той двусмысленной роли, которую гипотеза играла у позитивистов и у Поппера: «гипотеза» выступает свободно выбранным принципом ориентации научного исследования (это антиреалистическая позиция) и в то же время проверяемым заявлением о реальности, существующей за пределами исследования (реалистическая позиция). В данном случае не стоит недооценивать значение гештальтпсихологии или, по крайней мере, «переключения гештальта» как ориентиров всей этой линии мысли. (Поппер сам был студентом Карла Бюлера, одного из первых гештальтпсихологов.) В самом деле, подверженность ошибкам является оборотной стороной свободы, и в этом смысле реализм и антиреализм неразделимы [Fuller, 2015, ch. 4].
Но, помимо этих вопросов философского самопозиционирования, различие в точке зрения, представленное реализмом и антиреализмом, помогает также объяснить важную разницу в подходах ученых и политиков, а именно непреклонность первых и гибкость вторых. С логической точки зрения, политики находятся на метауровне по отношению к ученым, что в каком-то смысле позволяет понять данное Бисмарком определение политики как искусства возможного. Говоря иначе, если вы контролируете саму рамку действия, вы контролируете и игру. В 1860-е годы об этом говорили как о «пространстве маневра» (Spielraum), которое умелый политик пытается расширить за счет противников. В 1960-е годы было принято говорить о «сути игры». Однако утешительным призом для проигравших может стать наука, которая стремится раскрыть правила игры, предположительно в надежде на то, что в будущем это позволит кому-то стать magister ludi, мастером игры. Это мастерство сводится к использованию науки для приобретения политических компетенций; нечто подобное людям, живущим в симулированном мире «Матрицы», должна была дать красная таблетка.
По словам Платона, для достижения сравнимых компетенций нужно было провести несколько десятилетий в его Академии. Однако, с точки зрения юриста Фрэнсиса Бэкона, общепризнанного основателя современного научного метода, такое знание можно приобрести путем «экспериментального» изучения природы, которое он сравнивал с тем, как инквизитор обращается со свидетелем стороны противника: и природа, и свидетель должны оказаться в ненормальных условиях (первоначальное значение термина «эксперимент» было близко к «крайнему опыту»), поскольку ни та, ни другой не склонны выдавать свои секреты, ведь это лишило бы их власти над расследователем, причем Бэкон и природе, и свидетелю приписывал женский облик [Fuller, 2017a]. Основная идея здесь в том, что различные формы пыток позволяют получить разные ответы, но только инквизитор может определить, какой из них истинен. Конечно, если говорить в строго теологических категориях, и «наука», и «политика» в этом смысле – это такие формы деятельности, которые легко обвинить в богохульстве, поскольку они стремятся в чем-то уподобиться Богу. С одной стороны, ученые идут по стопам Бэкона в своем агрессивном расследовании реальной сущности Бога, снимая земные покровы божества, известные под именем «природа», а с другой – такие политики, как Бисмарк, попросту пытаются приблизиться к способности Бога создавать альтернативные планы действий, выбор одного из которых должен в идеальном случае сдержать противников.
Однако и в более демократической политической среде правит все равно Spielraum. Поппер [Popper, 1957; Поппер, 1993] вернул эту идею на землю, представив ее в качестве «логики ситуации», тогда как Вебер попытался сформулировать понятие «объективной рациональности», которое должно было выступать научным коррелятом Spielraum, соотносимым с его знаменитым понятием Verstehen («понимания») [Turner, Factor, 1994, ch. 6; Neumann, 2006]. Из этого следует такая идея Realpolitik, которая концептуализирует политику в качестве деятельности, нацеленной на конструирование реальности, то есть конкурентного поля, где возможности расширяются и сокращаются вследствие эмерджентного эффекта действий, совершаемых соответствующими игроками [Bew, 2016]. В таком случае именование игры заставляет противника играть по вашим правилам, что позволяет расширить ваше собственное пространство маневра. В современном мире партийные формы борьбы, характерные для современных парламентских демократий, ближе всего к формализации этого порядка действий в рамках национальных государств. На международном уровне сравнимое поле игры определяется более двусмысленно, однако «баланс сил» между разными странами – стратегия, которая активно отстаивалась Бисмарком, – выражает смысл равновесия, к которому в идеале стремится эта ситуация, по сути своей анархическая.
Модальная власть и тонкое искусство реализации возможного
Ставкой и политики, и науки, центральной для самой идеи Spielraum, является то, что я назвал модальной властью [Fuller, 2017b]. Модальная власть состоит в способности решать, что возможно, а что нет. Это основа авторитета царя-философа в «Государстве» Платона. Он обладает особыми алхимическими умениями, позволяющими превращать политику в науку, претворяя свою собственную волю в закон, имеющий обязательное значение для других, а также, возможно, и для него самого. Часто ключевым компонентом этой алхимии оказывается веберианская харизма. То, что с точки зрения царя-философа является лишь одной возможностью из многих, а именно реализованной им, становится необходимым условием действия его подданных. Именно по этой причине драматурги, которые забавы ради создают альтернативные возможные миры, в платоновском государстве становятся врагом номер один, ведь хорошо поставленные пьесы могут сбить зрителей с толку, так что они перестанут понимать, что в обществе дозволено, а что – нет. Соответственно, Аристотель, в какой-то мере чтобы успокоить учителя, выдвинул влиятельный тезис о том, что хорошо поставленная драма должна приходить к развязке всех сюжетных линий, ясно показывая тем самым, что увиденное зрителями на сцене является исключительно вымыслом, который не должен сохраняться за пределами театра.
Он пошел еще дальше и изобрел понятие контингентности (endechomenon), выражающее идею о том, что утверждения о будущем не являются до наступления самого этого будущего истинными или ложными, но они станут истинными или ложными в зависимости от того, что произойдет. Однако это понятие, призванное верно отображать наш опыт будущего, обходит вопрос о том, кто контролирует спектр возможного, в рамках которого нечто в конечном счете случается или не случается. Похоже, что интеллектуальная цена, которую Аристотель был готов заплатить за утверждение строгого различия факта и вымысла, заключалась в отказе от идеи ответственности власти, а потому он изобразил будущее в качестве чего-то по сути своей неопределенного в противоположность прошлому. Соответственно, в итоге его концепция возможности обращается к доагентному понятию потенции (dynamos), ставшему основанием для современного понятия энергии и в то же время для его устранения из царства ответственности.
Одним из первых оппонентов Аристотеля по этому вопросу был александрийский философ Диодор Крон, представлявшийся верным последователем Платона, хотя сегодня он считается ранним стоиком и одним из античных предшественников модальной логики. Он доказывал, что будущее либо невозможно, либо необходимо, учитывая то, что будущее кажется неопределенным только потому, что мы не знаем, будет ли оно разыгрываться по тем же правилам игры, которые мы используем сегодня. Так, определенная картина будущего может показаться невозможной, если мы не знаем правил, которые могли бы сделать ее возможной, но та же самая картина точно может показаться необходимой, если мы думаем, что знаем правила. Диодор предполагал, что различие между двумя этими противоположными суждениями о будущем зависит от того, считаем ли мы, что правила игры с течением времени не изменятся. Однако «необходимое» суждение может основываться на нашей мысли о том, что мы знаем, что действовать будет специфически иной набор правил, а потому мы обязываемся играть по ним еще до их формального утверждения.
