Блэнкфорт: Да, сэр.
Инкриминируя Блэнкфорту мыслепреступление, КРАД выясняла «личные отношения»: он состоял в Комитете в защиту Первой поправки, требовавшем роспуска КРАД. Своего членства драматург отрицать не мог, но привел убийственный аргумент в свою защиту: мы требовали роспуска КРАД другого состава.
Уолтер: Вы выступали за роспуск Комиссии?
Блэнкфорт: Я выступал за изменение процедуры. ‹…›
Уолтер: Потому что боялись, что Комиссия продолжит расследование в Голливуде?
Блэнкфорт: ‹…› Я боялся, что расследование не будет честным и благоразумным.
Хотя Блэнкфорт не назвал ни одного имени (его и не просили) и безнадежно запутался, репрессиям он не подвергся. КРАД удовлетворила последняя фраза, буквально выдавленная из него:
Я не думаю, что кто-либо, представший перед Комиссией, был обвинен несправедливо.
* * *
За палаткой
мир
лежит, угрюм и темен.
Вдруг
ракетой сон
звенит в унынье в это:
«Мы смело в бой пойдем
за власть Советов…»
Ну и сон приснит вам
полночь-негодяйка!
Только сон ли это?
Слишком громок сон.
Это
комсомольцы
кемпа «Нит гедайге»
песней
заставляют
плыть в Москву Гудзон.
В августе – октябре 1925-го Маяковский провел со своей американской подругой Элли Джонс несколько уик-эндов в еврейском комсомольском «кемпе» профсоюза швейников «Нит гедайге» («Не унывай» на идише) под Нью-Йорком. В палаточном лагере на берегу озера ставили агитпроповские спектакли режиссеры театра ARTEF. Он еще заигрывал с буржуазной еврейской публикой: инсценировки романов Шолом-Алейхема вводили выходцев из местечек в слезный ностальгический транс. Но в 1929-м в Палестине начались кровавые столкновения – пролог к идущей поныне гражданской войне, – коммунисты приняли сторону палестинцев, а буржуа, внезапно прозрев «ужасную» природу коминтерновского театра, отвернулись от него. Примерно тогда же среди режиссеров «Нит гедайге» появился юноша по имени Жюль Дассен. Хотя его бродвейский дебют провалился, Голливуд обратил внимание и на него: контракт с RKO Дассен подписал, как и Уэллс, в 1940-м, став, таким образом, последним предвоенным мигрантом с Бродвея в Голливуд.
Глава 12
Голливудский обком действует. – Сибариты изучают диамат и играют в конспирацию. – Как за пять секунд просвистеть карьеру
В 1936-м Ивенс, открывавший для себя Голливуд, с изумленным любопытством писал в Москву заместителю директора «Межрабпомфильма» Гансу Роденбергу:
Голливуд – самый странный город, какой я видел в своей жизни. Это действительно фабрика грез. Она прямо-таки абсолютно отгорожена от повседневной жизни всего мира. С помощью денег, климата, плавательных бассейнов и грандиозных вилл людей заставляют смириться и быть послушными, чтобы хорошенько работать на гигантский центральный агитпроп капитализма. (Например, одна газета в Голливуде раз в неделю тремя строчками сообщает о Франции, а в настоящее время, наверно, двумя строчками в неделю – об Испании и раз в неделю – большую ложь о Советском Союзе.) Ни один человек в Голливуде не связан с полуторамиллионным Лос-Анджелесом, который расположен прямо рядом и где огромная промышленность, производящая каучук, самолеты, нефть и т. д. Ни один человек в Голливуде и краем глаза не видел грандиозную забастовку трех тысяч мексиканцев, работающих на фруктовых плантациях примерно в часе езды от Голливуда.
Можно смело предположить, что и батраки не имели представления о Голливуде. Неудивительно, что долгое время в «самом странном городе» коммунистов можно было пересчитать по пальцам: Биберман, Брайт, Лоусон, Орниц, Таскер, Фараго… Кто там еще? Потребности в собственной парторганизации тем более не возникало. Но когда кошмар кризиса усугубила угроза фашизма, партийные ряды стали расти не по дням, а по часам, и уже не только за счет бродвейских «пролетариев».
* * *
Голливудское отделение компартии эмансипировалось от калифорнийского обкома примерно в мае 1935-го. Отныне красные кинематографисты подчинялись напрямую ЦК, дислоцирующемуся в Нью-Йорке. Оргкомитет возглавил 39-летний Виктор Джереми Джером, партийный интеллектуал первой величины. Будущий председатель Комиссии ЦК по культуре, редактор теоретического журнала The Communist, романист и публицист («Социал-демократия и война», 1940; «Интеллектуалы и война», 1940; «Как быть с поверженной Германией», 1945; «Культура в изменяющемся мире», 1948).
Некоторые его эссе («Негр в голливудских фильмах», 1950), казавшиеся сугубо догматическими, теперь признаны предвестниками радикальной критики 1960-х: какое-никакое, но восстановление исторической справедливости. Движение «новых левых» за гражданские права лишь возродило лозунги расового и гендерного равноправия, которые прежде никто, кроме коммунистов, не выдвигал. Но к 1960-м компартия была ошельмована и разгромлена, и никто не рисковал напомнить о ее первородстве, никто из правозащитников не помянул добрым словом «сталинистов», сформулировавших программу действий на десятилетия вперед. Другое дело, что 1960-е заимствовали лишь часть коммунистической программы, купировав классовую составляющую.
– Товарищ Джером, как быть, если решение партии не совпадает с моим мнением?
– Товарищ Брайт, когда партия принимает решение, оно становится вашим собственным мнением.
Круглолицый и безвременно облысевший коротышка, уроженец Польши, Джером в юности подумывал стать раввином и таки стал партийным «ребе». Мемуары пестрят анекдотами о его стиле работы и уничижительными характеристиками. Джон Вебер, представлявший ЦК в Голливуде в отсутствии старшего товарища, сказал как отрезал:
Джером, педант высокого полета ‹…› был просто нелеп. Но он приезжал [в Голливуд] нечасто и ненадолго.
В ноябре 1936-го этот педант на год исключил из партии композитора Лана Адомяна, задолжавшего 2 доллара 50 центов членских взносов. Исключение подразумевало запрет на занятие руководящих должностей. Тут взбунтовалась нью-йоркская партийная Музыкальная школа Даунтауна, где Адомян возглавлял хоровой отдел. Джерому пришлось уступить.
Лучший анекдот о нем (и идеологах вообще) рассказал Говард Фаст. После войны он был репрессирован, и друзья решили сделать ему сюрприз к моменту освобождения: поставить «Молот» – драму еврейской семьи, написанную Фастом перед арестом. Сюрприз не удался: Фаста освободили досрочно, и он застал прогон спектакля.
Старшего сына играл Джеймс Эрл Джонс – верзила-негр ростом в 6 футов 2 дюйма, весом в двести фунтов и басовитым голосом, от которого сотрясались стены театрика.
– О Господи, – простонал я.
Фаст утешался мыслью, что Джонс заменил заболевшего актера, но секретаря партийной Комиссии по культуре Лайонела Бермана это предположение шокировало.
