Глава III. МИТРА И ИМПЕРАТОРСКАЯ ВЛАСТЬ
Благодаря тому, что мистерии Митры получили сравнительно позднее распространение, они счастливо избежали тех гонений, которые выпали на долю опередивших их в Риме восточных культов, и, в частности, культа Изиды. Возможно, некоторые из тех астрологов или «халдеев», которых при первых императорах периодически высылали из Италии [1], причисляли себя к поклонникам персидского бога, но эти бродячие прорицатели, вновь и вновь появлявшиеся в столице вопреки всем столь же беспомощным, сколь и строгим сенатским решениям, не имели ничего общего с духовенством хотя бы уже потому, что не проповедовали определенную религию. Когда в конце первого века митраизм распространил свое влияние на Западе, недоверчивая осторожность или даже явная враждебность, долгое время сквозившие в политике Рима по отношению к иноземным жрецам, начали уступать место благосклонной терпимости, если даже не открытому покровительству[2]. Уже Нерон пожелал принять посвящение в маздеистский ритуал от магов, которых привез к нему армянский царь Тиридат, — этот последний почитался в качестве воплощения Митры [3].
К несчастью, мы не располагаем прямыми свидетельствами в отношении юридического положения сообществ почитателей непобедимого Солнца Митры. Ни один из текстов не дает пояснений на счет того, считалось ли существование этих объединений первоначально только допустимым, или, будучи признаны государством, они с самого начала получили право на свои владения и самоуправление. Тем не менее вряд ли можно предположить, что государство стало бы долго терпеть религию, не имеющую определенного статуса, особенно если учитывать то, что она всегда насчитывала в рядах своих приверженцев немало административных и военных лиц. Возможно, для того чтобы оставаться на законном положении, эти сообщества создавали похоронные коллегии, что позволяло им пользоваться привилегиями, предоставляемыми такого рода корпорациям [4]. Однако, как нам кажется, они имели возможность прибегнуть к более эффективному способу. С того самого времени, как мы можем зафиксировать присутствие персидского культа в Италии, мы всегда обнаруживаем его тесную связь с культом Великой матери из Пессинунта, который еще за три века до того был торжественно признан римлянами. Более того, кровавый ритуал тавроболии (принесение в жертву быка), воспринятый в культе фригийской богини под влиянием маздеистских верований, вероятно, уже со времени Марка Аврелия пользовался особой поддержкой, заключавшейся в предоставлении гражданских льгот[5]. Безусловно, мы еще не имеем сведений о том, было ли это сообщество двух божеств освящено решением сената или императора. В последнем случае наш странствующий бог тотчас же приобрел бы права гражданства в Италии и сделался бы римским божеством в той же мере, в какой ими стали Кибела или Беллона из Команы. Но даже при отсутствии определенного решения гражданских властей мы можем с полным основанием полагать, что Митра, как и Аттис, с которым тот отождествлялся, составил пару Великой Матери, и на него так или иначе распространялось оказываемое ей официальное покровительство. Тем не менее его жрецы, по всей видимости, не получали никаких постоянных пожертвований из казны, хотя налоговое ведомство или муниципальные кассы могли в виде исключения одаривать их некоторыми суммами [6].
В конце второго века более или менее осторожная снисходительность, которую проявляли цезари к иранскому культу, внезапно сменилась активной поддержкой. Коммод возжелал быть принятым в число его адептов и участвовал в их тайных обрядах[7]. Открытие многочисленных посвятительных надписей с благими пожеланиями этому правителю, либо просто датированных временем его правления, уже позволяют предположить, какой импульс должно было дать пропаганде митраизма это обращение императора. С того момента, как последний из Антонинов порвал таким образом со старыми предрассудками, новой религии, как представляется, было уже твердо обеспечено покровительство его преемников. С первых лет III века во дворце Августов имелся ее представитель[8], и ее приверженцы своими подношениями и благими пожеланиями славили Северов, а позднее — Филиппа. Аврелиан, учредивший неофициальный культ поклонения Непобедимому Солнцу[9], не мог иначе чем с симпатией относиться к божеству, считавшемуся идентичным тому богу, которому он заставлял поклоняться своих жрецов. В 307 году Диоклетиан, Галерий и Лициний во время своей встречи в Карнунте по общему согласию посвятили Митре храм как покровителю своей власти (рис. 10), и Юлиан «Отступник», последний язычник, восседавший на троне цезарей, был горячим приверженцем этого бога-охранителя, культ почитания которого он не замедлил установить в своем дворце в Константинополе [10].
Такое постоянное покровительство этой религии, оказываемое монархами весьма разными по своему духу и склонностям, не могло являться результатом быстро преходящей моды или чисто личного пристрастия. Оно должно было иметь более глубокие причины. Если властители империи в течение двух сотен лет демонстрировали такое явное расположение к этой иноземной религии, родившейся в стане врагов, с которыми римляне вели непрекращающиеся войны[11], их, очевидно, побуждали к этому какие-то государственные соображения. Действительно, они находили в ее учении опору для своей личной политики и основания для своих претензий на аристократизм, которым они старались себя облечь.
Хорошо известны те медленные перемены, которые мало-помалу происходили в принципате, некогда учрежденном Августом, и которые постепенно превратили его в монархию, освященную божественным правом[12]. Император, право на власть которого теоретически исходило от народа, изначально являлся не более чем первым должностным лицом Рима. Уже одно это положение наследника трибунов и верховного жреца делало его лицо неприкосновенным и наделяло его образ священными чертами. Но в той же мере как его власть, первоначально ограниченная законом, раз за разом посягая на эти границы, в конце концов обратилась в абсолютизм, так и сам император, правивший по мандату народа, в результате одновременного процесса сделался наместником бога на земле и сам по себе — богом (dominus et deus — господином и богом). Вскоре после битвы при Акции мы наблюдаем развитие движения, совершенно противоположного мнимому демократизму правления цезарей: азиатские города усердно начинают воздвигать храмы Августу и посвящают ему отдельный культ. Среди населения этих провинций весьма живы еще были воспоминания о монархии. Эти народы ничего не смыслили в тех тонких различиях типологии власти, которыми пыталась обмануть себя Италия. Для них правитель всегда оставался царем (PaaiAnjq) и богом (8s6q)[13]. Эта метаморфоза императорской власти — победа восточного духа над духом римским и торжество религиозной идеи над юридическим понятием.
Многие историки в подробности изучили процесс складывания этого культа императоров и осветили его политическое значение. Однако они, похоже, не увидели столь же ясно его теологического основания. Совершенно недостаточно было бы просто констатировать тот факт, что в определенную эпоху правители не только стали обретать статус божества после смерти, но облекли им себя даже на время своего царствования. Следует пояснить, каким образом подобное обожествление живого человека, этот новый апофеоз, противоречивший как здравому смыслу, так и римской традиции, тем не менее, снискал в итоге почти всеобщее признание. Глухое сопротивление общественного мнения было побеждено именно тогда, когда азиатские религии завоевали симпатии масс. Они распространяли в их среде догматы, возвышавшие монарха над всем человеческим родом, и если эти религии получили такую поддержку со стороны цезарей и, в частности, со стороны тех, кто желал абсолютной власти, то лишь оттого, что они представляли для последних догматическое оправдание их деспотических претензий. Старый демократический принцип был замещен верой разума в сверхъестественные силы. Мы теперь попытаемся показать, какую роль сыграл митраизм в этой существенной трансформации, которую наши исторические источники освещают лишь весьма поверхностно.
