Со времен правления Коммода, на которое выпадает момент триумфа восточных культов и, в частности, митраистских мистерий в Риме, можно заметить, что императоры официально принимают титулы «благочестивый, счастливый, непобедимый» [34], которые с III века уже составляют обычную часть протокола. Эти эпитеты были порождены особенным фатализмом, воспринятым Римом у стран Востока. Монарх «благочестив», поскольку лишь его набожность может сохранить для него оказанное ему покровительство небес; он является счастливым или, скорее, благополучным (*) именно потому, что он отмечен божественным Благом[35],наконец, он непобедим, ибо поражение врагов империи служит самым неопровержимым знаком того, что это охраняющее его Благо все еще сопутствует ему. Законная власть дается не правом наследования или по избранию сената, но богами, и она проявляется в победах[36].
Все это вполне соответствует древним маздеистским представлениям, и использование последнего эпитета еще более явно выдает влияние астрологических теорий, которые оказались примешаны к парсизму. Invictus (непобедимый) — это обычные наименования звездных божеств, воспринятых с Востока, и прежде всего Солнца, которое каждое утро приходит восторжествовать над ночью[37]. Императоры явно избрали для себя подобный титул с тем, чтобы приблизиться к небесному божеству, представление о котором он тотчас вызывал. Доктрина о том, что участь государств, как и судьба людей, связана с движением светил, в качестве своего неизбежного следствия породила идею о том, что управляющий планетами глава является хозяином судьбы царей. Именно он возводил их на трон или низвергал с него, обеспечивал им триумф или приводил к разгрому. Солнце считалось спутником (comes) императора и его личным охранителем (conservator)[38]. Мы уже видели, что Диоклетиан почитал в лице Митры покровителя своей власти.
Принимая на себя титул «непобедимых», цезари таким образом заявляли о тесном союзе, заключенном ими с Солнцем, и они стремились быть отождествленными с ним. Те же самые соображения заставляли их принять более амбициозный эпитет «вечных», который долгое время существовал в общем употреблении и в III веке был наконец введен в состав официальной формулы. Этот эпитет, как и первый, прилагался, главным образом, к солнечным божествам Востока, культ которых распространился в Италии в начале нашей эры. В применении к правителям этот титул еще более ясно, чем предыдущий, свидетельствовал о том, что те, пребывая в близком родстве с Солнцем, сливаются с ним благодаря общности их природы [39].
То же убеждение проявляется и в обычаях двора. Небесный огонь, вечно сияющий в светилах, неизменно побеждающих тьму, символически изображался неугасающим огнем, который горел во дворцах цезарей и который несли перед ними во время официальных церемоний. Этот постоянно горящий очаг уже для царей Персии служил образом неизменности их власти, и вместе с мистическими идеями, выражением которых он являлся, он перешел по наследству к диадохам, а затем и к римлянам [40]. Помимо того, окруженная лучами корона, которую императоры, начиная с Нерона, приняли, в подражание Селевкидам и Птолемеям, в качестве знака своего господства[41], явилась новым подтверждением этих политико-религиозных тенденций. Будучи символом сияния Солнца и испускаемых им лучей, она, казалось, объединяла образ монарха с образом бога, блеск которого нестерпим для нашего взора[42].
Какую же священную связь устанавливали между лучезарным диском, освещающим небо, и его подобием в облике человека, который был его представителем на земле? В подобном обожествлении ни в коей мере не сохранилось верноподданнического рвения восточных народов. Цари династии Сасанидов, как когда-то фараоны, провозгласили себя «братьями Солнца и Луны» [43], и цезари сделали приблизительно то же самое, когда были приняты в Азии за сменяющие поочередно друг друга аватары Гелиоса. Некоторые самодержцы благосклонно согласились с таким отождествлением их с этим божеством, и повелели возвести себе статуи, представлявшие их с его атрибутами[44]. Они даже дозволяли почитать в своем лице эманацию Митры[45]. Но эти безрассудные претензии были отвергнуты строгим здравомыслием латинских народов. Как мы уже говорили, на Западе избегают таких категорических утверждений. Здесь довольствуются метафорами: любят сравнивать правителя, управляющего всем обитаемым миром, от которого не может ускользнуть ничто происходящее, с небесным светом, который озаряет вселенную и правит ее судьбами. Предпочитают использовать туманные выражения, которые допускают разные толкования. Признают, что правитель связан с бессмертными некоей родственной связью, но не уточняют ее характер [46]. Тем не менее, представление о том, что Солнце охраняет императора, и о том, что сверхъестественные токи исходят от одного к другому, мало-помалу приводило к признанию в них единой сущности.
Кроме того, искушенная в мистериях психология снабжала это представление о единстве сущности рациональным объяснением и давало ему почти научное обоснование. Согласно этим учениям, души изначально пребывают в эмпирее и, спускаясь к земле, дабы оживить тело, в которое они хотят быть заключенными, они проходят через сферы планет и получают от каждой какие-либо ее качества[47]. Для всех астрологов Солнце, как мы уже упоминали, являлось царской планетой, и, следовательно, именно оно давало своим избранникам достоинства правителя и призывало их на царство [48].
Сразу же бросается в глаза, насколько эти теории отвечали претензиям цезарей. Они воистину являлись властителями по праву рождения («рожденный богом и господином — deus et dominus natus) [49], поскольку носили в себе некоторые частицы Солнца и были, таким образом, его преходящим воплощением. Спустившиеся из небесных звездных сфер, они вновь взойдут к ним после своей смерти для вечного пребывания там среди равных богов. Обывательский ум доходил даже до того, что представлял себе, как умершего императора, так же, как Митру в конце его пути, увозит Гелиос на своей блистающей квадриге [50].
Таким образом, догматика персидских мистерий сочетала в себе две теории различного происхождения, стремившиеся, как одна, так и вторая, возвысить правителя над человеческим родом. С одной стороны, старое маздеистское представление о Хварно превратилось в «Фортуну царя», освящающую его милостью небес и приносящую ему победу. С другой стороны, мысль о том, что душа монарха в тот момент, когда Фортуна заставляет ее ринуться вниз, получает от Солнца его властное могущество, позволяла поддерживать представление о нем, как о носителе частицы божества этой планеты и как о представителе этого божества на земле.
Эти верования могут сегодня показаться нам абсурдными и почти противоестественными. Тем не менее, они в течение столетий внушались миллионам самых разных людей, которых они объединяли в рамках единого монарха. Если просвещенные слои общества, в которых литературная традиция всегда поддерживала некоторые остатки прежнего республиканского духа, сохраняли еще в себе запас скептицизма, то чувства народа с радостью откликались на эти теократические химеры и отдавались им во власть на все то время, пока еще продолжало существовать язычество. Можно даже сказать, что они пережили свержение идолов, и что народное поклонение так же, как и придворный церемониал, никогда не утрачивали своего представления о сверхчеловеческой сущности, заключенной в персоне правителя. Аврелиан сделал попытку учредить религию, имеющую весьма общий характер, которая могла бы вместить в себя все культы, отправлявшиеся в его государствах, и которая, как у персов, послужила бы оправданием и поддержкой императорскому абсолютизму. Эта попытка провалилась главным образом из-за непримиримого сопротивления христиан. Но союз трона и алтаря, о котором мечтали цезари в III веке, осуществился в другой форме и, по странному стечению обстоятельств, именно Церковь призвана была стать опорой всему строению, основы которого она некогда поколебала. Та миссия, которую подготавливали жрецы Сераписа, Ваала и Митры, завершилась без них и против них; но тем не менее они первыми на Западе выступили с проповедью идеи о божественности царей и, таким образом, явились родоначальниками движения, отголоскам которого суждено было длиться до бесконечности.
