— Кора, ты в порядке? — спросил брат, метнулся к ней, прижался, погладил спутанные волосы.
— Лука… Где Кейн? — спросила она о том, что тревожило ее больше всего на свете.
— Сейчас… — пробормотал Маджуро.
Брат вышел из покоев и через пару секунд вернулся, затаскивая истекающего кровью Куницу, в котором еле теплилась жизнь. Кора хотела было броситься к нему, заголосить, но лишь до крови закусила губу — нельзя мешать Луке. Положив руку на шею Кейна, тот замер, будто к чему-то прислушался, а потому не увидел, как поднялся барон Расмус.
— Лука! — заорала Кора.
Брат обернулся.
— Где Давен? — спросил барон, сверля его взглядом. — Где мой сын? Что ты с ним сделал, Маджуро?
— За чертой, — прорычал брат. — Он покусился на меня и поплатился. Как поплатишься и ты, и твоя…
Что произошло секундой позже, Кора так и не поняла. Барон вытянул руку, в которой что-то блеснуло, Маджуро словно окаменел и рухнул замертво. Девушка бросилась на предателя, но получила удар в грудь и упала, скорчилась рядом с истекающим кровью Кейном. Она понимала, что будет потом, потянулась к кинжалу, чтобы убить себя, но Расмус отшвырнул его ногой.
Прибежали люди барона, и тот приказал вынести убитых, а тело Маджуро запереть в клетку. Казалось, негодяй боялся даже мертвого императора.
Утром, когда ее выволокли на двор, барон начал раздавать указания.
— Девку — тоже в клетку, — сказал он, указав на нее. Потом ткнул толстым пальцем в безжизненное тело Куницы: — Парня, если не сдохнет, — на рудники.
Внутри у Коры будто что-то омертвело, она не сопротивлялась, когда на ее глазах императору отсекли руки и ноги, а потом долго пытались отпилить голову. Брат был мертв, но эти мрази продолжали надругаться над его телом. Куницу к тому времени выволокли куда-то за пределы замка, и по тому, как тот безжизненно волочился тряпичной куклой по земле, Кора поняла, что любимый мертв.
Вскоре занялись и ею. Когда ее связали, девушка мысленно проговаривала одно и то же: «Это не мое тело, это не со мной, нет, со мной не может этого происходить, значит, это не я». Память, будто оберегая неокрепший юный разум, намертво заблокировала все, что происходило в этот хмурый по-северному промозглый полдень.
Позже Кору, без сознания и избитую так, что на ней не осталось живого места, посадили в клетку во дворе замка. Ее оскорбляли, называли подстилкой Кислого, забрасывали камнями и помоями. Поначалу она лежала неподвижно и всей душой желала перестать существовать, ведь все, что она любила, умерло. Ее лихорадило, она бредила, и только это спасло девушку от надругательства — все боялись заразиться. Но понемногу на пепелище души начали пробиваться ростки — багряно-красные ростки ненависти. Кора поняла, что хочет жить, чтобы любой ценой отомстить.
Когда сознание вернулось, чтобы пресечь попытки изнасилования, она измазалась нечистотами и стала изображать тихо помешанную: слонялась из угла в угол, бормотала, а мысленно рисовала картины возмездия: вот она вонзает стилет в горло Расмуса, вот вспарывает ему живот, вот подвешивает вниз головой и пускает кровь. Пожалуй, ненависть — единственное, что не дало ей сойти с ума.
В клетке она провела несколько недель. К ней запускали приговоренных к смерти преступников, давая им возможность насладиться юным телом в последние часы жизни, но даже те не рисковали приблизиться к грязной очень дурно пахнущей бестии, которая скалилась и шипела. «Лучше дерьмо, — уговаривала себя Кора, — чем эти нелюди». Если к ней и применяли насилие, хвала Пресвятой матери, она этого не помнила и душой принадлежала единственному человеку — Кейну.
Кормили Кору тухлятиной, а жажду она утоляла снегом, обильно устилавшим землю в те дни. Она бы погибла от холода, но ей не дали. Когда девушка свалилась от лихорадки и заметалась в бреду, ее перенесли в теплые покои замка, вылечили, отмыли и одели.
Барон Расмус зашел к ней лишь раз.
— Отошла тварь? — обращаясь к сопровождающему, спросил он. — Хорошо. Рециний требует выплатить ему подать, так что продадим. С паршивой овцы хоть шерсти клок…
Рабство? «Ни за что!» — подумал Кора и начала готовиться к побегу. Якобы случайно она разбила фарфоровую тарелку, из которой ела, и припрятала один осколок.
А когда немного отошла и попыталась сбежать, убив заготовленным орудием охранника, ее поймали, даже не дав покинуть пределы замка. Наказывать, как ни странно, не стали, а просто перевели в камеру.
Меря ее шагами, Кора думала о том, что все худшее уже произошло. Жизнь человека имеет ценность, когда что-то держит в этом мире, ее же существование превратилось в лезвие клинка, нацеленного на Расмуса. Повесят? Отрубят голову? Пусть, на прощание она плюнет в рожу палача, рассмеется и проклянет своего заклятого врага. Говорят, слово несправедливо приговоренного на смертном одре бьет без промаха.
Она притворялась малохольной, но покорной, и ее не трогали, а девушка лелеяла мысли о побеге.
Примерно через неделю пришла жирная бабень под два метра ростом в сопровождении двух мужиков. Те тоже были высокими, но в сравнении со своей спутницей выглядели мелкими. Оглядев их, Кора оценила свои шансы на побег как нулевые и замерла на месте, когда ключ заскрежетал в замочной скважине.
Бабища закрыла проход своей тушей, мужики направились к Коре, связали руки за спиной и толкнули в спину, направляя к выходу. От веревки к конвоиру тянулся поводок.
Коре было совершенно все равно, что с ней сделают, лишь бы не четвертовали, это слишком больно. После убийства думала, что вместо невольничьего рынка ей приготовили смерть, причем она будет ужасной. На улице же она едва не ослепла от яркого света и не сразу сообразила, что ведут ее не на площадь, где обычно свершаются казни, а в другое место. Вскоре стало ясно куда: в баню.
Значит, все-таки рабство.
В коридоре ей развязали руки, толстуха одним движением разорвала на ней платье и, скривившись, швырнула его в сторону.
— Пресвятая мать, ну и вонь!
Толкнула дверь — изнутри повалил пар, — затолкала Кору внутрь, разделась и, не стесняясь сопровождающих, пригнулась и вошла следом, плеснула на девушку теплой водой, намылила мочалку и протянула ей.
