Из всех стран, которые я повидал, кроме своей собственной, [Германия] была, пожалуй, самой любимой: там я чувствовал себя совсем как дома, ее жители были мне близки и понятны. И еще эта страна всегда оставалась для меня самой очаровательной и волшебной.
Это была взаимная любовь. Вулф трепетал перед духом германской культуры, млел перед витринами немецких книжных лавок. Когда он впервые побывал в Германии, у него еще не было литературного имени. Когда же он в 1935-м вернулся, власть принадлежала нацистам, а в заветных витринах лежали на почетном месте его романы: Вулф был безумно популярен в Германии.
Он не сразу заметил перемены. Его не смутил ни переизбыток коричневых рубашек и оливковой униформы на улицах, ни всепроникающее «звонкое, сочное шлепанье обутых в кожу ног, блеск латуни, звуки дудок». Когда же прошли экстаз воссоединения с любимой страной и головокружение от успеха и наступило время дружбы и флирта, лицо любимой пошло трещинами.
Вулф понял, что не имеет права созвать друзей на вечеринку, устроенную в его честь. Одного не стоит приглашать — объяснили добрые люди — он в любом случае не придет. Его газету вчера запретили, и тот, кто ее запретил, придет непременно. Другого звать бесполезно — он никуда не ходит: Вулфу было невдомек, что затворничество этого друга обусловлено его еврейством. Попытка пригласить подругу ввергла хозяев вечеринки в злую панику, они обрушили на Вулфа град вопросов, уместных в полицейском участке: давно ли он знает девушку, где, при каких обстоятельствах с ней познакомился?
Хотя немцы вели себя странно, в 1936-м Вулф вернулся в Германию, чтобы полюбоваться Олимпиадой. Восхищение ее красотой и организацией не помешало ему прочувствовать угрозу, излучаемую сплотившейся вокруг фюрера нацией. Жизнь стала проще и отчетливее: никаких недомолвок. Евреев называли евреями, и объяснять неуместность их присутствия на вечеринках уже не требовалось. Сохранившие разум друзья встречались с Вулфом тайком или при плотно задернутых шторах.
«Личной жизни больше не существует», — объяснила Вулфу подруга.
Политикой это не назовешь. Впервые в жизни я ‹…› почувствовал весь ужас чего-то такого, о чем раньше не ведал и по сравнению с чем все вспышки жестокости и страстей Америки, гангстерские союзы, молниеносные убийства, все преступления, разбой и продажность ‹…› кажутся просто невинными. Налицо была картина великой нации, больной духовно и уязвленной физически: людей, которые заражены чумой вечного страха, придавлены гнетом постоянного подлого принуждения, которых заставили молчать в отравленной атмосфере зловещих тайн, пока души их буквально не начали тонуть в собственных выделениях, умирать от источаемого ими самими яда.
Попробовали бы те, кто утверждает тождество фашизма и коммунизма, рассказать об этом людям 1930-х годов, не просто верившим, но знавшим, что коммунизм — единственная сила, способная остановить абсолютное зло.
* * *
В отличие от Вулфа, Голливуд имел о нацизме смутное представление. О существовании большого мира и чужих страданиях он узнал лишь благодаря немецкой эмиграции.
Как правило, беглецы оседали в сопредельных с Германией странах, надеясь на скорое возвращение, пока шествие нацизма по Европе не погнало их за океан. Аншлюс пополнил эмиграцию австрийцами. В 1940–1941 годах на землю США ступили те, кто успел вырваться из оккупированной Франции. История не знала такого великого переселения целой национальной культуры. Вот лишь некоторые из тех, кто нашел убежище лишь в одной — американской — тихой гавани.
Писатели. Бертольт Брехт, Герман Брох, Франц Вайскопф, Франц Верфель, Стефан Гейм, Альфред Деблин, Эмиль Людвиг, Томас, Генрих, Клаус и Эрика Манны, Ганс Мархвица, Эрих Мария Ремарк, Эрнст Толлер, Лион Фейхтвангер, Бруно Франк, Леонгард Франк, Виланд Херцфельде. Сценаристы «Кабинета доктора Калигари» Карл Майер и Ганс Яновиц.
Композиторы. Курт Вайль, Пауль Дессау, Отто Клемперер, Пауль Хиндемит, Арнольд Шенберг, Ганс Эйслер.
Режиссеры. Кертис Бернхардт, Франк Висбар, Эвальд Дюпон, Леопольд Йесснер, Генри Костер, Фриц Ланг, Анатоль Литвак, Джоэ Май. Рихард Освальд, Макс Офюльс, Отто Преминджер, Дуглас Серк, Роберт Сиодмак, Курт Сиодмак. Вильгельм Тиле, Виктор Тривас, Билли Уайлдер, Хайнц Херальд, Пауль Циннер. Авангардисты Эрнё Метцнер, Ласло Мохой-Надь, Ганс Рихтер. Великие реформаторы театра Эрвин Пискатор и Макс Рейнхардт. Режиссер и легендарный импресарио ревю и оперетт Эрик Чарелл.
Актеры. Хелена Вайгель, Оскар Гомолка, Александр Гранах, Фриц Кортнер, Петер Лорре, Луиза Райнер, Конрад Фейдт, Пол Хенрайд. Валеска Герт — актриса, танцовщица, звезда кабаре, подруга Эйзенштейна.
Операторы. Фриц Арно Вагнер, Гюнтер Крампф, Эжен Шюфтан.
Самый успешный продюсер Германии Эрих Поммер.
Художники. Макс Бекман, Георг Гросс, Макс Эрнст.
Архитекторы. Вальтер Гропиус, Людвиг Мис ван дер Роэ.
Философы, социологи, киноведы, искусствоведы. Теодор Адорно, Ханна Арендт, Рудольф Арнхайм, Эрнст Кассирер, Зигфрид Кракауэр, Герберт Маркузе, Эрвин Панофский, Вильгельм Райх, Пауль Тиллих, Эрих Фромм, Макс Хоркхаймер.
Калифорнию писатель Манфред Георг назвал «потерянным раем» эмигрантов. New York Times в марте 1941-го размашисто насчитала их там от 6 до 25 тысяч. Половина из полутора тысяч деятелей культуры, эмигрировавших в США, присоединилась к укоренившимся в Голливуде экономическим эмигрантам (Дитерле, Дитрих, Любич, Карл Фройнд), в свою очередь перешедшим в разряд эмигрантов политических. Но и те, кто осел в Нью-Йорке, влияли на настроения киногорода. Вдобавок «за углом», в Мексике, образовалась еще одна колония писателей — коминтерновцев, троцкистов, ветеранов Испании: Александр Абуш, Анна Зегерс, Эгон Эрвин Киш, Густав Реглер, Людвиг Ренн, Бодо Узе. Их свидетельства резко сдвинули Голливуд влево.
* * *
В самую первую мою американскую зиму я шел в дождь по бульвару Ван Найса. Дождь хлестал безжалостно, и я укрылся в тупичке. Там я увидел книжную лавку — в Лос-Анджелесе их очень мало, так что я подошел и заглянул в окно. Там лежали два очень редких пражских издания Брехта. Я зашел и разговорился с продавцом, рассказавшим, что он тоже эмигрант и уехал в 1923 году во время инфляции. Мне захотелось купить эти книги, что я и сделал, вернулся домой и забыл об этом.
Шесть лет спустя у меня зазвонил телефон, и голос с немецким акцентом спросил, я ли господин Серк. Он сказал, что он из ФБР и хотел бы прийти ко мне. Он оказался довольно молодым интеллигентным парнем по имени Миллер, совершенно очаровательным. Он не только говорил с немецким акцентом — он был немцем! На самом деле его звали Мюллером. Он сел и сказал: «Вы хорошо знаете Бертольта Брехта, не так ли?» Я сказал: «Не слишком хорошо, так — шапочно». «Но разве вы не…» Тут он залез в карман, вытащил маленький блокнот и принялся зачитывать, что твой гестаповец: «6 января 1940 года вы зашли в книжный магазин на бульваре Ван Найса и купили два томика Брехта». Я сказал: «Да, это так». Миллер спросил: «Можно на них взглянуть?» Я ответил: «Конечно» и снял их с полки. Я спросил: «Не затруднит ли вас объяснить, что вас привело сюда?» Он ответил: «Нисколько. Господин Брехт запросил американское гражданство, и я его проверяю». Я сказал: «Не лучше ли вам для начала почитать Брехта? Почему бы вам не взять эти книги?» Он ответил, что очень хочет этого. А потом взглянул на меня и сказал: «А у вас самого очень интересное прошлое, мистер Серк». И он снова полез в карман и достал маленький бумажник, набитый газетными рецензиями. «Я тут смотрю, что в 1930 году вы поставили пьесу о Сакко и Ванцетти в Лейпциге, а в 1933 году — весьма подрывную пьесу Кайзера и Вайля „Серебряное озеро“». Я сказал: «Господи, это же у вас нацистские газеты». Он признал это, но упорствовал в том, что мое творчество носило подрывной характер. Я был неприятно удивлен и спросил, откуда у него все это. Он рассказал, что был тем самым парнем, который проверял меня, когда я подал документы на гражданство. — Дуглас Серк.
