Закрытый показ для прессы, однако, состоялся.
Некоторые известные режиссеры, чтобы их не узнали, вошли в зал только после того, как погас свет.
Присутствовали эти невидимки на показе или нет — бог весть: Рифеншталь очень хотелось, чтобы присутствовали. Внушая собеседникам мысль о провале бойкота, она недоговаривала, играла интонациями. Когда корреспондент Paris-Midi 28 января 1939-го спросил, был ли Дисней единственным коллегой, решившимся на встречу с Лени, она ответит, что он был единственным, кто встречался с ней официально. Бог весть.
Прокатчика для «Олимпии» в Америке не нашлось. Да еще, уже взойдя на борт парохода, Рифеншталь узнала, что ее многолетний друг и пресс-атташе Эрнст Егер, социал-демократ и муж еврейки, выпущенный Геббельсом за границу благодаря ее слезным мольбам, стал невозвращенцем.
Рифеншталь, конечно, гений. Но ее мемуары безумно «трогательны». Из Берлина 1938 года человек приезжает в Голливуд и ужасается моральному террору антифашистов, запугавших Диснея с Грантом и практикующих «запреты на профессию».
Из Берлина 1938 года…
Вечером Лени Рифеншталь докладывает о поездке в Америку. Представляет исчерпывающий отчет, указав, что все далеко не прекрасно. С этим ничего не поделать. Евреи правят посредством террора и бойкота. Но на сколько их еще хватит? — Геббельс, дневник, 5 февраля 1939 года.
* * *
После скандалов с Муссолини и Рифеншталь магнаты осознали пользу конспирации и изумительно быстро овладели ее азами. Явление целой толпы нацистов АЛГ проворонила.
В июне 1939-го по Голливуду поползли слухи о приезде десяти нацистских редакторов, включая майора Карла Кранца, заместителя главного редактора Völkischer Beobachter. АЛГ запросила ведущие студии, не к ним ли пожаловали дорогие гости. Инсинуацию опровергли все, кроме MGM, — шеф ее иностранного отдела Робер Вожель был, по словам секретаря, очень занят: у него много посетителей. Через три дня Вожель перезвонил и подтвердил, что принимал нацистов. Но стыдно должно быть не ему, а АЛГ, чью прямую обязанность — спасение жертв нацизма — MGM пришлось взять на себя.
Дело в том, что 1 мая гестапо арестовало в Граце четырех человек, фотографировавших стратегические объекты: двух англичан и двух американцев — режиссера Ричарда Россона и его жену, звезду немого кино Веру Сиссон. В тюрьме они провели месяц и были освобождены благодаря усилиям Майера и помощи Гисслинга, который и попросил студию принять делегацию.
Убедительное объяснение не помогло: АЛГ раскрутило скандал по апробированной схеме. New Masses обвинил MGM в том, что Россона и Сиссон изолировали от прессы. На студию посыпались негодующие письма. Гарри Уорнер писал своему другу Сэму Кацу:
Я и вообразить не мог, что вы будете развлекать тех, на кого весь мир смотрит как на убийц своих близких. Я не пишу мистеру Майеру, потому что писал ему несколько раз на тему благотворительности и не получил ответа. Писать ему я считаю пустой тратой времени.
Поскольку история с делегацией не компрометировала Майера, на первый план в кампании против него вышел другой сюжет. В январе 1939-го продюсер Люсьен Хаббард расконсервировал сценарий «У нас это невозможно». По его мнению, Льюис и Ховард опередили свое время: истинную актуальность сценарий обрел после Мюнхена. Правда, чтобы это акцентировать, все следует до неузнаваемости переписать.
В романе и в сценарии куча безмозглых садистов резвилась на просторе, совершая бессмысленные жестокости. Они были буками из ночных кошмаров. Вместо этого мы должны добиться отчетливого представления о расчетливой организованности современного фашистского террора. ‹…› Фильм должен сказать: в американской почве, орошенной кровью тех, кто отдал жизнь за свободу, есть что-то такое, что не позволит тирании расцвести.
В новой версии Базз Уиндрип заключал союз с Германией, Италией и Японией, а в советниках у него ходил дипломат, работавший в Берлине. Но судьба ее постигла та же, что и старую — 9 июня MGM закрыла проект, сославшись на «неблагоприятный момент». Новость об этом прошла незамеченной, но теперь ее реанимировали. Студия долго отмалчивалась, но в конце концов 14 июля 1939-го анонимный представитель MGM дал Hollywood Now, органу АЛГ, причудливое интервью.
— Почему вы отвергли «У нас это невозможно»?
— Мы отвергли «У нас это невозможно», поскольку сочли политически неуместным.
— Политически неуместным? Это всего лишь два слова. Что они значат?
— Это все, что я могу сказать. Студия решила, что «У нас это невозможно» политически неуместен.
— А кто решил, что он политически неуместен?
— Мистер Майер, мистер Шенк, мистер Кац и еще шесть-семь руководителей.
— Издатели сочли «У нас это невозможно» политически уместным романом и издали его. Правительство США сочло его политически уместным и поставило спектакль. В обоих случаях публика сочла «У нас это невозможно» политически уместным: роман стал бестселлером, а пьеса — хитом. Как шесть-семь человек могут игнорировать их мнение?
— Вы на меня не ссылайтесь, но, по моему личному мнению, некоторые группы выразили протест.
— Какие группы?
— Я не знаю.
— Вы инвестировали двести тысяч ‹…› не так ли?
— Да, за книгу мы заплатили Льюису 75 тысяч.
— Но вы не проигнорировали протест этой группы? Она столь влиятельна?
— Слушайте, мы хотим снять фильм и, по моему личному мнению, снимем его.
— Кто знает, почему его на самом деле отвергли?
— Мистер Майер знает.
Глава 16
«Расскажите о них, по-испански не знавших ни слова». — Убитый батальон Линкольна. — Светская жизнь в окопах
Ни одна война не вызывала такого глобального всплеска страстных чувств, как гражданская война в Испании. Правительство Народного фронта, попытавшееся вырвать страну из кабалы законсервированного на Пиренеях средневековья, было обречено изначально. Германия и Италия поддержали мятеж генерала Франко своей военной мощью, а «демократии» — лицемерным «невмешательством», блокировавшим помощь законному правительству. Фашисты, выступив в Испанском Марокко 17 июля 1936 года, ворвались в пригороды Мадрида в первых числах ноября. И то, что столица — не прифронтовая, а просто фронтовая — продержалась два с половиной года (и была не взята врагом, а сдана предателями), противоречило всем законам мироздания. Но эта война опровергала все военные стереотипы.
Мятеж вызвал странное облегчение у антифашистов мира — словно гроза, долго собиравшаяся, но никак не разражавшаяся. Фашисты первыми нанесли удар — тем лучше: кончено удушливое ожидание, наконец-то можно помериться с ними силами.
Это была не просто первая война с фашизмом, но первая антифашистская война.
Не война армий, но война народа против армии, изменившей присяге. Народ живой стеной окружил мятежные казармы, и гарнизоны дюжины крупнейших городов захлебнулись народной кровью. Народ отстоял свое достоинство, добыл оружие в бою, явил чудеса сознательности, самоорганизации, благородства и веками копившейся ненависти.
