По иронии судьбы 25 апреля газета Ahore отвела полторы полосы статье «Два товарища из Америки. Хемингуэй и Дос Пассос». Дос тем временем, проклиная и Хема, и республику, направлялся — в компании Оука — в Барселону, бастион ПОУМ — антифашистской и антисталинистской Рабочей партии марксистского единства, объединившей испанских троцкистов и бухаринцев. Впрочем, превзойдя в революционности самого Троцкого, ПОУМ вскоре рассорилась со Стариком. Поумовцы и анархисты требовали немедленной радикальной социальной революции. Коминтерн же и СССР давили на правительство Народного фронта, требуя оставаться в рамках буржуазно-демократических реформ.
Дос встретился с лидером ПОУМ Андреу Нином, в 1920-х эмигрировавшего в СССР и вступившего в РКП(б), откуда его исключили за троцкизм. Нин предоставил Досу и Оуку машину для беспрепятственного отъезда во Францию. О продолжении работы над «Испанской землей» и речи быть не могло.
Досу чертовски повезло. Барселону он покинул 2 мая. Назавтра там начался кромешный шестидневный ад уличных боев между ПОУМ и анархистами с одной стороны, и коммунистами и социалистами — с другой.
Подошвы ботинок прилипали к брусчатке, обильно политой кровью. — Григулевич.
Разбитых поумовцев объявили агентами гестапо, Нина ликвидировала группа Григулевича. Задержись Дос на день, его жизнь не стоила бы ни гроша. Вряд ли он ушел бы от «чекистов», как ушел обстрелянный троцкист Оруэлл.
Единственным выгодоприобретателем оказался Оук. Дос вывез его в Америку и устроил секретарем в ЛАП. Почему он не озаботился спасением вдовы и детей Роблеса? А они вовсе не считали, что их надо спасать, и — что интригует — остались верны республике. Вдова работала в службе пропаганды, дочь вступила в комсомол и участвовала в агитационной поездке по США, сына в силу юного возраста не взяли в армию, после падения республики он ушел в партизаны и долгие годы провел в фашистской тюрьме.
* * *
«На хуй индивидуальную свободу! Ты с нами или против нас?» — бросил Хемингуэй в лицо Досу, с которым столкнулся на перроне парижского вокзала. Начинался их разговор вполне мирно. Хем просил не торопиться с публичным осуждением республики, но Дос упорствовал в намерении разоблачить подавление «сталинистами» индивидуальных свобод.
Конечно, не каждому повезло иметь такую задубелую кожу, как у Хема, который — хотя бы ради победы над самим собой — принял террор как необходимость: в пьесе «Пятая колонна» (1938) герой-американец работает на госбезопасность.
Но, честно говоря, мир, который выбрал Роблес, — темный, вязкий мир разведки, замешанный на предательстве и паранойе, — изначально предполагал такую смерть, какая его настигла. Его выбор трезвее и честнее, чем выбор Доса, брезгливо отшатнувшегося от открывшегося ему лика гражданской войны.
Побыв некоторое время попутчиком троцкистов, Дос к концу 1937-го утвердился в тотальном антикоммунизме. Беспартийного индивидуалиста Хемингуэя это не смутит: осенью 1948-го они встретятся с Досом в Гаване и помирятся. Другое дело Лоусон — хотя он и вел себя по отношению к другу-отступнику изумительно терпимо и терпеливо.
Уже в июле Дос в статье «Прощание с Европой» (Common Sense) объявил о разочаровании в коммунизме. Тем не менее месяц спустя Лоусон сообщил ему, что хочет написать сценарий по его роману «Большие деньги». Но Дос жег за собой мосты, совершая один публичный демарш за другим.
Я, безусловно, уважаю друга, который говорит: «Заходи, выпьем, но из уважения к моим чувствам оставим политику в стороне». Но когда ты так говоришь и одновременно делаешь резкие политические заявления в печати, я скажу, что ты обманываешь то ли себя, то ли меня, и откажу в уважении твоим мнимым частным переживаниям. — Лоусон.
Их эпистолярный диалог, однако же, продолжался. Дос обличал «кровавые махинации Кремля» и взывал: зачем нам ссориться, ведь нас объединяет «страстная вера в человеческие права на свободу и достоинство». Лоусон втолковывал: пойми же, партия и Кремль — не одно и то же. Да, идеалы расходятся с практикой, но речь сейчас идет о борьбе с абсолютным злом фашизма.
Думай что хочешь о России. Говори это вслух, если тебе от этого легче. Но не калечь себя непростительным предубеждением против таких же, как ты, людей и работы, которую они пытаются делать. Поверь, дружба этого не выдержит. — Лоусон.
Это уже не диалог — это перестрелка.
Дос отказывает Лоусону в наличии собственного мнения: ты сам не знаешь, что думаешь, твои мысли диктует Кремль, который никому не выдает своих намерений.
Лоусон бросает: ты помогаешь фашистам.
Вздор. Свободомыслие не может помочь фашизму.
Кажется, им больше не о чем говорить. Но в ноябре Дос поздравляет Лоусона с новой постановкой «Церковного гимна», а в декабре в статье «Компартия и дух войны: письмо другу, вероятно, состоящему в партии» (Common Sense) обличает «слепую нетерпимость» партии, рвущейся к власти и сделавшей недостижимыми свои некогда благородные цели. В 1938-м в книге «Каникулы между войнами» Дос обнародует историю Роблеса, но и после этого взывает в письмах Лоусону: вспомни, как мы с тобой в 1918-м бродили по Палестине.
Лоусон нарушит молчание в августе 1939-го, чтобы выбранить Доса за роман «Приключения молодого человека» о разочаровании и гибели волонтера, отданного на заклание сталинскими кукловодами. Да еще в 1966-м пришлет письмо благодарности за то, что тот в мемуарах о давней поездке в СССР не перелицевал свои тогдашние чувства.
* * *
Одни поп-историки обнаруживают на банкете в штабе 15-й интербригады загадочного «иностранного корреспондента», который не может быть никем иным, кроме как Отто Кацем. Другие замечают его на оцепленной войсками пристани Картахены, где он осенней ночью руководит погрузкой на советские суда золотого запаса Испании. Конечно, Каца не было ни там, ни там, но в эпицентре испанской заварухи он просто не мог не оказаться.
Мятеж застал его, вы не поверите, в Испании, где он готовил какой-то очередной форум. Кац не отказал себе в удовольствии вновь почувствовать в руке тяжесть пистолета, от которой отвык в Америке. На пятую ночь войны он возглавил в Барселоне штурм немецких представительств, «крыш» нацистской резидентуры. Добыча составила сорок тысяч листов документов, уличающих рейх в заговоре против республики. Рискуя получить пулю не столько от фашистов, сколько от анархистских и анархиствующих отрядов, перегородивших дороги блокпостами, Кац вывез документы в Париж, где пополнил коллекцию своих имен, подписав книгу «Шпионаж и заговор в Испании: по официальным нацистским документам» именем Франц Шпильхаген. Книгу «Англия в Испании» он для разнообразия приписал перу «неизвестного дипломата».
Кац непрерывно перемещался между Мадридом и Парижем, где создал информагентство «Испания» и Международный комитет помощи испанскому народу. По сути, он работал испанским министром пропаганды, культуры и бог знает чего еще в мировом масштабе. Это он снарядил Кестлера в тыл мятежников под видом буржуазного английского журналиста, а потом выцарапал его из камеры смертников и помог изданию «Испанского свидетельства», составившего Кестлеру литературное имя. Это по его заданию с пистолетом в кармане и чемоданами денег пересекал границы коминтерновский курьер Бунюэль. Это он курировал отправку в Испанию съемочных групп со всего мира и — с помощью того же Бунюэля — контролировал отснятый ими материал: их ножниц не избегали даже материалы Романа Кармена.
