Все организации ‹…› Мюнценберга используются ‹…› для развертывания борьбы против Коминтерна и ВКП(б), завязывания соответствующих связей и превращены в место концентрации антисоветских сил ‹…› особое внимание уделяется привлечению в антисоветский блок известных писателей (Генрих Манн и др.), художников, артистов и т. п., находящихся на антифашистских позициях. ‹…›
Так называемый концерн Мюнценберга был превращен им в базу провокаторской, шпионской и антисоветской деятельности. В этот аппарат Мюнценберг, в соответствии с директивами полиции, принимал ее провокаторскую и шпионскую агентуру. ‹…›
Свой издательский аппарат Мюнценберг широко использует с целью выпуска книг, пропагандирующих германский фашизм и его военную мощь. ‹…› Мюнценберг сам написал книгу, которая восхваляет методы пропаганды фашизма. ‹…› Представительства организаций Мюнценберга в СССР (Межрабпом, «Межрабпомфильм», ранее «Межрабпом-Русь») были использованы германской разведкой и Мюнценбергом для насаждения шпионской агентуры. — Cправка НКВД.
В мае 1938-го Мюнценберга вывели из ЦК КПГ. Исключение он обжаловал, но в Москву на заседание Интернациональной контрольной комиссии не явился. 6 марта 1939-го его исключили из партии — чистая формальность. 10 марта Вилли обнародовал свой разрыв (ближний круг он предупредил еще в октябре) с КПГ, плотью и кровью которой он был:
Я не меняю своего отношения к СССР — первой стране, строящей социализм, великому гаранту мира.
В верности СССР он клялся на страницах своего нового, основанного в октябре 1938-го журнала Die Zukunft, в который привлек Томаса и Генриха Маннов, Фейхтвангера, Деблина, Стефана Цвейга — «коллективного пропагандиста и организатора» будущей «единой революционной партии рабочего класса» (пока что только) Германии и Австрии. Ее эмбрион — объединение «Друзья социалистического единства». То есть Вилли занялся именно тем, в чем его обвинял НКВД: сколачиванием международного антикоминтерновского блока. Провидцы ли работали на Лубянке, внушили ли они на расстоянии Мюнценбергу идею блока, или показания Флига не лишены смысла?
Отныне он воевал на два фронта: против Гитлера и Сталина. Считал ли, как говорят, Сталин его врагом не менее опасным, чем Троцкий? Или трезво рассудил, что Мюнценберг распылил свой организационный и пропагандистский гений?
Косвенное свидетельство о степени его опасности для Сталина — показания арестованного в декабре 1938-го Кольцова. Кого только не назвал он шпионами и троцкистами: всю головку Наркоминдела и будущего маршала Мерецкова; генсека Союза писателей Ставского, Всеволода Вишневского, Алексея Толстого, Эренбурга; сестер Лилю Брик и Эльзу Триоле; братьев Андре и Ролана Мальро; французских писателей Поля Валери и Андре Моруа; издателя-эстета Люсьена Вожеля; Луиса Фишера, разоблачившего в 1935-м херстовский миф о голодоморе.
Вот только Мюнценберга не назвал. Значит, о нем не спрашивали. Значит, Сталину он неинтересен?
Глава 18
Война приходит в Нью-Йорк. — Пол Боулз: «Троцкий должен умереть». — Разгадка смерти Вилли Мюнценберга. — Странный садовник Брехта
Мужчина или женщина появляются на официальном приеме: вынюхивают, прислушиваются. А на следующий день идет ко дну пароход с грузом продовольствия или самолеты проносятся над городом, бросая бомбы на казармы, на склад с провиантом, госпиталь или школу. ‹…› Это шпионы. Это агенты смерти. Это те, кто засел в засаде. Они являются пятой колонной. — Рауль Гонсалес Туньон.
Пятая колонна — это словосочетание мгновенно стало крылатым, отделившись от испанских реалий. В 1937-м даже те столицы мира, где жизнь еще притворялась жизнью, дышали страхом и отчаянием — все города были фронтовыми, а в том, где пролегает линия фронта, отделяющая своих от чужих, не был уверен никто. Испания была повсюду.
Людей не покидало смутное ощущение какой-то нависшей угрозы, предчувствие надвигающейся беды. Как бы ни чуждались вы в действительности всякой конспирации, вся атмосфера побуждала вас чувствовать себя этаким заговорщиком, конспиратором. Казалось, все время вы только и делаете, что шушукаетесь с кем-то по углам кафе да прикидываете, не полицейский ли шпик вон тот тип за соседним столиком.
Сравните эту Барселону времен агонии ПОУМ, какой ее запомнил Оруэлл, с мирным Парижем в описании Жоржа Бернаноса:
Весна 1937-го была ‹…› одной из самых трагических французских весен, весной гражданской войны. Политическое соперничество уступило место социальной ненависти, развивавшейся в невыносимой атмосфере обоюдной боязни. Страх! Страх! Страх! Это была весна Страха. Какими могучими должны были быть жизненные силы, чтобы в этой вязкой атмосфере все же зацвели каштаны! Лица и те были неузнаваемы. «Покончить — и немедля!» — бормотали вполне мирные люди.
А вот — Александр Гладков о Москве.
Самое страшное этой «чумы» — то, что она происходит на фоне чудесного московского лета, — ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру, и только мимоходом, вполголоса, говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда нехорошие, но тоже не шпионы и диверсанты. ‹…› С легкой руки Леонида Утесова вся Москва этим летом поет французскую песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза».
А что там Америка?
* * *
Мне открылось лицо радикального зла — столь же уродливого и приводящего в оцепенение, как фашизм, — в лицах тех, кто был убежден, что относится к числу людей доброй воли. ‹…› Атмосфера, по меньшей мере в либеральных интеллектуальных и культурных кругах Нью-Йорка, была перегружена напряжением, ненавистью и страхом. ‹…›
Войдя в переполненный университетский лифт, я порой мог рассказать о политических переживаниях [спутников] по блеску их глаз, иногда — по неожиданной бледности, выдававшей скрытую в душе ярость. Однажды я то ли написал что-то критическое о компартии, то ли разразился критическим спичем. И человек, стоявший рядом со мной у прилавка университетского книжного магазина, вдруг указал на мой красный галстук и заорал: «Вы не имеете права носить красный галстук — вы, „загонщик красных“!»
Таким запомнил Нью-Йорк 1937-го философ Сидни Хук. Еще недавно, в 1929-м, он работал в Московском институте Маркса и Энгельса, но когда Гитлер пришел к власти, обвинил Сталина в подмене интересов мировой революции интересами СССР. Обратившись в троцкистскую веру, основал Американскую партию трудящихся, затем, как многие троцкисты, поправел. Хотя поправел — мягко сказано. Он выдавал трагическую иронию Брехта за вульгарное людоедство, мастерски вырвав из контекста его слова по поводу ареста Зиновьева и Каменева (1935): «Чем меньше их вина, тем достойнее они смерти».
В 1942-м Хук донес ФБР на Малькольма Каули. А после войны клеймил антиамериканизм американской литературы и разрабатывал для ЦРУ программу нейтрализации ее воздействия на слабые европейские умы:
