Стерн же копии своих колонок и колонки Виктора Ризеля от 11 мая 1940-го, аттестовавшего Лейду как «влиятельного комиссара пропаганды в Москве» и работника Бюро революционных писателей, отправил Нельсону Рокфеллеру, в сопроводительном письме убедительно попросив ни в коем случае не считать его «профессиональным загонщиком красных».
Действительно, по сравнению с Ризелем он был любителем. Ризель — не интриган-ренегат. Ризель — мужественный боец: бойцом был и его отец, пролетарий из Ист-Сайда, ветеран профсоюзных битв 1910-х. Ризель — герой без кавычек. Главной его темой были попытки сторонних сил — компартии и мафии — подчинить себе профсоюзы. 5 апреля 1956-го, средь бела дня, прямо на 51-й улице, Ризелю, инициировавшему расследование профсоюзной коррупции, плеснут в лицо кислотой: он выживет, но ослепнет.
Рокфеллер вежливо ответил Стерну: подтверждений словам критика не нашлось, однако его «одновременно столь критический и столь живой интерес к Кинобиблиотеке» заслуживает всяческих благодарностей. Барри затребовала у Лейды объяснений. Тот 29 мая 1940-го ответил, что ни одно утверждение Стерна и Ризеля не соответствует действительности. Лейда никогда не скрывал, что работал с Эйзенштейном, Вертовым, Ивенсом, но вот с «Революционными писателями» — никогда.
Зачем-то Лейда отрицал и то, что подписал в августе 1939-го «письмо четырехсот», «восхвалявшее сталинскую Россию как великий оплот мира, культуры и демократии и обличавшее как фашистов всех приверженцев свободы, протестовавших против того, что русское искусство и науку загоняют в единый строй».
Вскоре Барри уволила Лейду.
Стерн умрет 22 января 1979-го — в день рождения Гриффита.
Жена спросит его: «Что сделать с твоим архивом?»
«Только не отдавай моим врагам», — были его последние слова.
* * *
«Малая паника» вызвала к жизни четвертое и последнее из открытых писем красной общественности, адресованное лично ФДР (New Masses, 2 апреля 1940 года). Авторы констатировали, что демократия в Америке находится под угрозой. Как самые вопиющие примеры наступления на гражданские свободы они назвали аресты интернационалистов в Детройте, деятельность Дайса и вашингтонского Большого жюри, занимающегося делами о шпионаже, антикоммунистическую кампанию в прессе и вызовы на допросы редакторов и авторов New Masses.
Письмо подписали 103 человека. В четыре раза меньше, чем письмо 1939 года, но больше, чем письмо 1937-го. Если учесть, что в Daily Worker от 21 февраля 1940 года перечислены 130 человек, лично обратившихся к ФДР с протестами против преследований ветеранов Испании и военного психоза, в который правительство погружает страну, ряды красных не так уж и поредели. Среди протестовавших в основном уже знакомые нам персонажи: Блицстайн, Миллен Бранд, Мордехай Горелик, Драйзер, Каули, Рокуэлл Кент, Кобер, Кайл Крайтон, Ларднер, Филип Лоб, Мальц, Маттисен, Орниц, Ричард Райт, Робсон, Эрл Робинсон, Филип Стивенсон, Стрэнд, Дональд Огден Стюарт, Хемингуэй, Хеллман, Ленгстон Хьюз, Хэммет, Шамлин, Ирвин Шоу.
Но есть и новички, включая Аарона Копленда, одну из гуру модернистского танца Хелен Тамирис и Лестера Коэна, писателя и сценариста («Бремя страстей человеческих», «Ганга Дин»), ветерана писательской поездки в кровавый округ Харлан.
Глава 21
Мафия против коммунизма. — Голливуд на побегушках у Вилли Шмаровоза. — Кровавый кинопрокат. — Битва при Голливуде
Большевизм стучится к нам в дверь. Его нельзя впускать. Нам нужно организоваться на борьбу против него и держаться сплоченно и крепко. ‹…› Мы должны охранять единство и безопасность Америки, спасать ее от пагубных влияний, оберегать рабочего от происков и пропаганды красных и поддерживать у него здравый образ мышления. — Аль Капоне, Liberty, 17 октября 1931 года.
Однажды мне довелось, выглянув в окно, увидеть [студийных] шишек, бредущих гурьбой с ланча из столовой. Я замер от восторга. Они выглядели точь-в-точь как боевики чикагской мафии, собирающиеся зачитать смертный приговор избитому конкуренту. Как озарение на меня снизошло ощущение странного психологического и духовного родства между воротилами бизнеса и рэкетирами. Те же лица, те же жесты и манеры. Тот же стиль в одежде и та же преувеличенная расслабленность движений. — Рэймонд Чендлер, май 1949-го.
* * *
За месяц до Перл-Харбора Голливуд праздновал завершение локальной «гражданской войны» социально-криминального толка. Но современникам она не казалась такой уж локальной. Карикатурист Джей «Динг» Дарлинг подписал рисунок (New York Herald Tribune, 14 ноября 1941 года), на котором журналист Вестбрук Пеглер (ему достались лавры победителя в этой войне), орудуя огромной ручкой, как осиновым колом, поражал чудовищ коррупции и организованной преступности: «Не только Россия сражается в одиночку».
В ноябре 1941-го сравнение с Россией дорогого стоило.
* * *
Борьба гильдий за права «творцов» богата на драматические ситуации. Но брань и угрозы магнатов, сквернословие и демагогия их оппонентов, даже запреты на профессию — все это слова, слова, слова. Враждовали по большому счету люди одного класса, одного круга. Война между ними была не той войной, на которой калечат и убивают, а метафорой войны. После завершения Второй мировой в Голливуде, да, начнутся бои без правил, а пока что правила соблюдаются.
Другое дело — разгоравшаяся одновременно с «войной гильдий» борьба за свои права «нетворческого» Голливуда. Как раз в эту борьбу и вмешалась «третья сила» — и ненавистная, и необходимая магнатам. Сила, не понимавшая никаких метафор: война — это война, и точка. Сила, которую Голливуд не допускал до разрешения трудовых споров «чистой публики» — но любую индустрию делает в основном публика «грязная». Громогласный разрыв контракта звездой в разгар съемок для бизнеса не так страшен, как тихая, упорная стачка технического персонала, ставящая под угрозу выпуск десятков фильмов одновременно.
Персонифицировали «третью силу» два джентльмена: мистер Браун и мистер Байофф.
Раз увидев, забыть их было невозможно. Если никто не восклицал: «Господи! Из какого фильма они сбежали?», то лишь потому, что таких упырей тогда еще не «пустили» бы ни в один сценарий. Да и полвека спустя Тарантино бы дважды подумал, вставлять ли таких джентльменов в сценарий; уютно они расположились бы разве что в бреду Дэвида Линча.
Коричневые слюни стекали из уголков набитого жевательным табаком рта мистера Брауна, восхитительно контрастируя со сногсшибательных размеров брильянтовым кольцом, с которым он не расставался. — Кегни.
У Джорджа Брауна была бескорыстная мечта: он жил пламенной страстью к пиву «Хайнекен» и трогательно хвастался перед деловыми собеседниками (порой в ущерб бизнесу), что его дневная норма достигла 72 бутылочек, но он надеется довести ее до ста.
Отягощенное многочисленными подбородками лицо шарообразного коротышки, «хвастливого сквернослова» Уильяма Байоффа, сына одесского стекольщика Лазаря Баевского, украшал косой рваный шрам. На студиях шептались, что в Чикаго, где Байофф вырос, его — с девятилетнего возраста — знали как Вилли Шмаровоза («Эй, мистер, моя старшая сестра сейчас одна дома»), сутенера с садистскими замашками.
