– Ну да, способный, – зарделась Яна, – с Иванченко опозорилась…
Макаров улыбнулся:
– Строго говоря, в тот раз опозорился скорее я, а вы действовали строго по закону. Яна Михайловна, это немножко разные вещи – понимать закон и понимать ситуацию. С первым у вас все в порядке, а со вторым что могу сказать… Ей-богу, не спешите овладевать этим искусством. Вы читали роман Александра Дюма «Десять лет спустя»?
Яна кивнула.
– Помните, там Атос наставляет Рауля у гроба короля: «Рауль, умейте отличать короля от королевской власти. Когда вы не будете знать, кому служить, колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, выбирайте принцип, в котором все». Прекрасный, на мой взгляд, совет, и я от души желаю, чтобы вы могли следовать ему без ущерба для своей карьеры.
– Спасибо.
– А покамест у меня для вас будет, как говорится, маленькое, но ответственное поручение. Сходите с товарищем Зейдой в архив, когда он получит официальное разрешение.
– Боюсь, это не совсем удобно.
Макаров снова засмеялся:
– Яна Михайловна, це приказ, как сказал бы наш общий друг. Я бы очень вас просил посмотреть дело профессиональным взглядом. Кроме того, поговорите с товарищем Евгением Горьковым как профессионал, но в сугубо частном порядке. Зейда прибежал ко мне взволнованный, рассказал какую-то дикую историю… Не буду пересказывать, чтобы не лишать вас непосредственности восприятия, но когда вы услышите ее сами, то поймете, почему я прошу вас проверить информацию втайне от коллег. Попробуйте аккуратненько с ней разобраться. Докладывать будете лично мне, – с этими словами Макаров протянул Яне визитку, – вот тут внизу номер моего домашнего телефона.
– Я постараюсь, но боюсь, что у меня ничего не получится, – призналась Яна.
– Я в вас верю, Яна Михайловна. Не ищите там вселенский заговор или происки масонской ложи. Если ничего не покажется вам подозрительным, то и слава богу. Что ж, не смею задерживать вас в ваше законное обеденное время.
Яна выбежала из прокуратуры как на крыльях, и пролетела до метро, страшно гордясь собой. Сам Макаров ей доверил, потому что она умная и способная! Из всех выбрал именно ее! Дал свой домашний телефон, ничего себе!
Но как только она встала на эскалатор, радость потухла. Макаров выбрал ее только потому, что она уже ходила с Зейдой в архив и в общих чертах знает дело. Еще, наверное, потому что у нее нет друзей, которым она могла бы разболтать секретное задание.
Естественно, она не справится, и Федор Константинович скажет: «Ах, Яна, Яна, зачем только я сажал тебя в свое кресло! Понадеялся на тебя, а ты никуда не годишься».
Поговорить с Горьковым доверил! Конечно, Макаров ведь просто не знает, что допросы – это ее слабое место. Строго говоря, все места слабые, но допросы прямо особенно. Она не умеет отличать, где правда, где ложь, и вообще верит всему, что несут подследственные. Как выразился однажды Юрий Иванович про ее манеру вести допрос: «Хлопает глазами и ушами». Вот он-то настоящий виртуоз, умеет всю подноготную вытянуть из человека. Как жаль, что задание строго конфиденциальное и нельзя привлечь старого оперативника. Хотя ему в любом случае нельзя ничего говорить, потому что Горьков убил его сына.
Дело-то она, конечно, посмотрит, но очень сложно себе представить, чтобы Костенко не причесал его перед отправкой в архив. Сто процентов дело – игрушечка и глазу там совершенно не за что зацепиться.
Хотя с Виктором Николаевичем встретиться будет интересно. Яна повеселела, представив, как холодно и высокомерно будет с ним себя вести. А заодно во что оденется и как накрасится, чтобы Зейда точно понял, кого он недостоин.
Когда Евгений Горьков признался, что вынужден строжайшим образом соблюдать трудовую дисциплину, а потом немедленно ехать домой к маме, Яна почувствовала к нему сильную симпатию. Родственная душа, все как у нее. Точно так же она имеет на службе злобного надсмотрщика Крутецкого, а родители хоть не стоят с секундомером в руках на пороге квартиры, но попробуй задержись после десяти вечера! Лучше не экспериментировать.
В субботу утром она приехала к Горькову домой. Он жил далековато, но это было единственное место, где они могли спокойно поговорить, а главное, ей хотелось посмотреть на его жилище, потому что обстановка помогает составить впечатление о хозяине.
Сам Евгений Павлович оказался долговязым мужчиной с застывшим и скучным лицом типичного преподавателя общественных наук, но только она квалифицировала его как зануду, он улыбнулся, и Яна почувствовала, что были в его жизни другие времена, буйные, веселые и страстные. Мама Горькова, Валентина Дмитриевна, выглядела на удивление хорошо для парализованной женщины, и про нее еще можно было сказать «дама со следами былой красоты». Она была модно подстрижена, одета в шелковый халатик и полусидела на диване в подушках.
Если бы не слегка невнятная речь, Яна бы и не догадалась, что она парализована.
Только запах стирального порошка, да развешанные по всей ванной и кухне простыни говорили о том, что в квартире живет лежачая больная.
Возле окна стоял массивный письменный стол с резьбой в виде львиных морд, великоватый для этой тесной квартирки, и Яна подумала, что, наверное, за ним писал свои книги Павел Николаевич. Книжный шкаф тоже был старинный, но его не хватило, чтобы вместить библиотеку, и по всей комнате тут и там висели полки. Яна присмотрелась – книги Горькова были, но стояли вперемешку с другими, из них не сделали алтарь, но и не выкинули. Зато фотографий писателя не было ни одной. В простенке висел большой фотопортрет юноши, видимо, покойного младшего сына, в книжном шкафу стоял моментальный снимок Евгения в военно-морской форме, да в полку между стекол была небрежно заткнута школьная фотография какой-то круглощекой девочки. Яна спросила, кто это, и Горьков с мамой в один голос воскликнули: «Наша спасительница!» Юная соседка сверху ухаживала за Валентиной Дмитриевной, но когда бабушка узнала, чей сын Евгений Горьков, запретила всякие контакты. Поэтому им и хочется узнать правду.
Евгений сказал, что в массовом сознании вина его отца укоренилась уже слишком глубоко, не выкорчевать, но если близкие люди узнают правду и поверят в нее, этого будет довольно.
Отдав небольшую дань светским условностям, то есть выпив в компании Валентины Дмитриевны чашечку чаю, поговорив о погоде и новых телевизионных фильмах, Яна с Евгением перешли в кухню, где он, плотно притворив двери, рассказал, что его отец фактически совершил самоубийство с помощью соседа по камере, потому что следователь пытками вымогал у него признание.
Яна была шокирована, но не слишком удивлена. Среди ее коллег-следователей это не обсуждалось, но оперативники порой давали понять, что есть способ развязать человеку язык, если он, зараза такая, запирается.
Понятно теперь, почему Костенко стало плохо с сердцем, когда он узнал, что кто-то интересуется его «звездным» делом. Горьков мертв, его не спросишь, но остались оперативники, которые его избивали, работники СИЗО, судебный медик, давший липовое заключение. Вдруг они заговорят, если им зададут вопросы? Кто-кто, а старый следователь знает, что расколоть можно почти любого человека. Как он сам в свое время давил на Павла Николаевича, мол, давай, признавайся, а то посадим в камеру сыновей и с ними такое сделают, что они обрадуются расстрелу как невесте, так и оперативников начнут прессовать по той же самой схеме.
