Так шли дни и месяцы. Лето сменила осень, а за осенью пришла зима. Настенька загрустила. И когда однажды Барков переступил порог ее дома, она не встретила его, не посмотрела ласково, не улыбнулась ему. Барков узнал, что Настеньку сосватал богатый мельник из дальнего села, и ее туда увезли.
Какие чувства овладели Барковым? Он не кричал, не проклинал тот день и час, в который увидел Настеньку. Он погрузился в глубокое уныние, и слезы не мерцали в его глазах, когда он жег в печи свои рукописи, свои стихи, ей посвященные. В стихах было всё — его любовь, его страдания, его безысходность. В стихах была она, его богиня, его Афродита, белоснежная, как алебастр, прекрасная, как алая заря, нежная, как легкое дуновение весеннего ветерка… Пламя вспыхнуло в последний раз и погасло…
С тех пор Барков никогда не писал любовных стихов. Когда же ему доводилось читать любовные вирши других пиитов, грустная усмешка пробегала по его лицу. Он начинал бормотать неясные слова, и только один раз его товарищи смогли их услышать. „Бахус! Бахус! Бахус!“ — повторял Барков с неизъяснимой страстью».
«Однажды Барков нечувствительно оказался на придворном маскараде. Он бродил по Царскосельскому парку, бормоча под нос стихи „Восстань, Россия, оживляйся!“ и вдруг увидел, что аллеи освещены китайскими фонариками, вокруг бегают, смеясь, арлекины и коломбины, и всех объединяет веселое безумие. В небе вспыхивали цветные огни фейерверка. Звучала музыка. Барков, всё еще бормоча стихи „Восстань, Россия…“, нечувствительно дошел до беседки, увитой плющом. В беседке на круглом столике лежал позабытый букет алых роз. На скамейке сидела она, она, Афродита, конечно. Жемчужного цвета шелковое платье обрисовывало стройный стан. Пышные рукава были оторочены тонким кружевом. Ручки, белоснежные, как алебастр, сжимали большой веер. Высокая прическа была украшена нитями жемчуга. Лицо скрывала черная бархатная полумаска с золотой сеткой. Глаза блестели призывно, алые губы были полуоткрыты. Тонким пальчиком, на котором сиял изумруд, незнакомка поманила Баркова, и он упал к ее ногам. „Восстань… Восстань и оживляйся!“ Страсть вспыхнула в нем. Шелка трещали. Нитка жемчуга разорвалась, и жемчужины, как град, застучали по полу беседки. Маленькая туфелька, шитая серебром, вылетела из беседки и упала на клумбу. Фейерверк рассыпался зелеными огнями. Лицо незнакомки осветилось зеленым призрачным светом, и в нем появилось что-то русалочье. Вспыхнули красные огни, и что-то бесовское зажглось в глубоких глазах, осененных черными густыми ресницами…
„Довольно! Довольно!“ Незнакомка встала, оправила смятое платье, пригладила прическу и вышла из беседки, погрозив на пороге Баркову пальчиком, на котором сиял изумруд.
Барков остался в глубоком изумлении. Он долго сидел неподвижно в беседке, долго не мог опомниться… Отныне дни его и ночи и его одинокий сон были посвящены ей, его богине, его Афродите. Ей он посвящал свои любовные стихи. Он писал их каждый день и каждую ночь, вдохновленный истинной страстью. Он всегда носил с собой толстую тетрадь со стихами.
Как-то раз Барков в задумчивости бродил по Петербургу и нечувствительно оказался возле царского дворца. К ярко освещенным сеням одна за другою подъезжали кареты. В одной из них он заметил знакомый силуэт молодой красавицы. Она подняла руку, чтобы поправить прическу, и изумрудное кольцо сверкнуло на ее пальце. Кольцо! То кольцо! Барков остолбенел, но когда красавица выпорхнула из кареты, он спросил кучера: „А кто эта барыня?“ — „И, милый!“ — сказал кучер и назвал громкое имя всем известной фрейлины императрицы. Подавленный, погруженный в глубокое уныние, Барков побрел по городу и нечувствительно дошел до Фонтанки, до Калинкина моста. Там, стоя на мосту, он вытащил заветную тетрадь, стал с остервенением вырывать написанные стихами листы и бросать их в реку. Сначала они колыхались на воде, а потом медленно опускались на дно. С тех пор Барков никогда не писал любовных стихов.
В петербургских кабаках часто можно было заметить человека в синем потертом кафтане. Он сидел неподвижно с кружкою в руках и время от времени восклицал: „Ин вина веритас!“ Но что это значило, никто не понимал».
Оставим проблему утаенной любви Баркова для любопытных изыскателей. Заметим, что во второй новелле Муромской Барков бормочет стих из своей оды, адресованной Петру III. Значит, время действия новеллы — 1762 год. А что было с Барковым ранее?
С 25 мая 1751 года поэт за свои проступки был исключен из университета. Его определили учеником наборного дела. Содержание назначили мизерное — 2 рубля в месяц. Баркова хотели исправить, отучить от «худых дел». Начальство уповало на «трудотерапию». Учитывая способности Баркова, ему было разрешено посещать занятия французского и немецкого языков, у профессора Крашенинникова постигать российский штиль. Но после окончания занятий Барков должен был трудиться в типографии.
В начале 1750-х годов в Академической типографии работало 47 человек. Общий надзор за типографией с 1747 года осуществлял корректор Алексей Барсов
[100]. Ему же было поручено надзирать за Барковым и каждый месяц докладывать о его поведении. В июле 1751-го Барсов доносил, что Барков находится «в трезвом уме и состоянии и о прежних своих предерзостях сильно сожалеет»
[101]. И всё же в 1751 году его вновь секли за участие в пьяных кутежах. 10 ноября 1752 года он был снова наказан розгами — на сей раз его высекли вместе с двумя академическими мастеровыми за пьянство и ночную драку.
Будучи учеником при Академии наук и исполняя должность помощника корректора Барсова, Барков помогал ему в поправлении корректур, вел учет прихода и расхода бумаги и прочих материалов и вообще, как говорится, был на подхвате. Барков, конечно, постигал азы издательского и типографского дела, и это пригодилось ему в будущем. Но душа жаждала иного рода деятельности. 2 марта 1753 года Барков обратился в Академическую канцелярию с прошением: в связи с тем, что у Барсова появились другие помощники, он, Барков, не отказываясь от работы в типографии, просит его еще взять на освободившееся место при господине Тауберте, советнике Академической канцелярии. Еще Барков жаловался на свое «убогое нынешнее состояние»:
«…Определенным мне жалованьем, которого годовой оклад состоит токмо в тридцати шести рублях, содержать себя никоим образом почти не можно, ибо как пищею и платьем, так и квартиры нанять чем не имею»
[102]. А раз так, то не грех было попросить к жалованью прибавить.
2 марта 1753 года, не откладывая дело в долгий ящик, Академическая канцелярия распорядилась об определении ученика Баркова в копиисты канцелярии с тем, что если оставит свои худые поступки и будет прилежно выполнять порученную работу, то и без прибавки к жалованью не останется. Однако вскоре неугомонный Барков опять отличился, опять содержался под караулом, и опять академическое начальство пошло ему навстречу. Предписание от 30 марта 1753 года повелевало в честь праздника Святой Пасхи освободить Баркова из-под караула, прибавить к жалованью еще 14 рублей, а ежели он себя в делах и поступках проявит наилучшим образом, то будет ему и еще прибавка и «произвождение», «а в противном случае непременно отослан будет в матросскую вечную службу, чего ради ему объявить сие с подпискою»
[103].
