Не исключено, что Новиков не только читал сочинения Баркова, но и знал его самого или же близких к нему людей. Тем важнее для нас представленная в статье характеристика личных качеств Баркова — «человек острый и отважный». И еще — объяснение срамных стихотворений, непечатных, но распространенных в списках, «веселым его нравом и беспечностью». К этому объяснению мы еще вернемся. Теперь же обратимся к самим стихотворениям «в честь Вакха и Афродиты». Но прежде посвятим несколько страниц всегда животрепещущей теме творчества в подпитии. В прозаической поэме Венидикта Ерофеева «Москва — Петушки» есть диалог о том, как русские и европейские классики сочиняли свои бессмертные произведения под градусом. Конечно, его надо читать весь — от начала и до конца, как, впрочем, и всю поэму. Сознавая, однако, что в нашей книге нельзя объять необъятное, мы всё же позволим себе привести отрывки из этого замечательного диалога, в котором речь идет не только о пьющих писателях, но и об их выпивающих героях.
«Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, обязательно покраснеют.
— Ну так что же?
— Как, то есть, что же? А Куприн и Максим Горький — так вообще не просыпались!..
— Прекрасно, ну а дальше?
— Как, то есть, „куда дальше“? Последние предсмертные слова Антона Чехова какие были? Помните? Он сказал „Их штребе“, то есть „Я умираю“. А потом добавил: „Налейте мне шампанского“. И уж тогда только — умер.
— Так — так?..
— А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах.
— Так — так — так… Ну и…
<…>
— Ну и Николай Гоголь…
— Что Николай Гоголь?..
— Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол особый розовый бокал.
— И пил из розового бокала?
— Да. И пил из розового бокала.
— А что пил?
— А кто его знает. Ну что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку.
<…>
Все ценные люди России, все нужные ей люди — все пили как свиньи. А лишние, бестолковые — нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина между „лафитом и клико“ (заметьте: „между лафитом и клико“) тем временем рождали „мятежную науку“ и декабризм.
<…>
— Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? <…> А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он — не пил? Почему? <…> Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть „Фауста“: кто там не пьет? все пьют. Фауст пьет и молодеет. Зибель пьет и лезет на Фауста. Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им „Блоху“. Вы спросите, для чего это нужно было тайному советнику Гете? <…> Мефистофель выпьет — а ему хорошо старому псу. Фауст добавит — а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. <…> Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гете! И руки у него как бы тряслись!»
[189]
В приведенном диалоге фигурирует герой Пушкина Онегин, но самого Пушкина в нем нет, как нет в нем и Баркова. Что касается Пушкина, то суждения о его творческом процессе, высказанные провинциалами, очень даже в этот диалог вписались бы. Об этих суждениях сообщает сам Пушкин в письме из Болдина к жене 11 октября 1833 года:
«Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начинает писать! — Это слава» (X, 352).
Что же касается Баркова, то, как известно, в попойках он с удовольствием участвовал, а вот писал ли он в подпитии — история об этом умалчивает. Не будем сейчас поминать о том, что Сумароков в своих доношениях академическому начальству без обиняков называл Баркова пьяницей. Приведем анекдот из биографического очерка, предваряющего издание «Сочинений и переводов И. С. Баркова» 1872 года. Автор очерка, имя которого осталось неизвестным, полагает, что это анекдот, «за достоверность которого можно сколько-нибудь ручаться»
[190]:
«Раз ему (Баркову. — Н. М.) академия поручила какой-то перевод и при этом он получил довольно дорогой экземпляр того сочинения, которое следовало перевести. Спустя долгое время и после многих напоминаний Барков всех уверил, что книга переводится, и, наконец, когда к нему начали приставать довольно серьезно, он объяснил, что книга действительно переводится из кабака в кабак, что сначала он ее заложил в одном месте, потом перевел в другое, и постоянно озабочивается, чтобы она не залеживалась подолгу в одном месте, а переводилась по возможности чаще из одного питейного заведения в другое»
[191].
Такому человеку, как Барков, воспевать Вакха (он же Бахус) сам Бог велел. Он и воспевал. А почему бы и нет? Поэты и художники всех времен и народов, прославляя радости бытия, славили и вино. Вспомним Гомера, его «Илиаду» и «Одиссею», где не раз говорится о благовонном вине. Вспомним картины старых мастеров, их великолепные натюрморты, где срезанная кожура спиралью свисает с желтых лимонов, красные омары возлежат на белых блюдах, а вино светится в прозрачных бокалах. Вспомним современника Баркова Державина:
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят…
[192]
А молодой Пушкин?
Кубок янтарный
Полон давно.
Пеною парной
Блещет вино;
Света дороже
Сердцу оно:
Ну за кого же
Выпью вино?
<…>
Кубок янтарный
Полон давно.
Я — благодарный —
Пью за вино (I, 197–198).
А пушкинский роман в стихах? Это же еще и энциклопедия вин: шампанское Клико и Моэта, цимлянское, аи и бордо…
Барков написал восторженные строки о вине в «Оде кулашному бойцу». Но мало этого. Он посвятил Бахусу отдельную оду. Уж если по-настоящему славить бога виноделия, бога вина и веселья, то славить его в торжественной оде, и никак иначе.
