Нет, Барков не избегал вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Он, слава Богу, не был тяжко болен (если, конечно, запои не считать болезнью) и, уж конечно, не ненавидел человечество. Барков прославлял и вино, и женщин. Правда, женщин он прославлял, скажем так, весьма своеобразно, воспевая главным образом их срамное место, в котором он «искал восторгов упоенья, / Неистовым исполненный огнем, / Он вопрошал источник наслажденья / И, закипев душой, терялся в нем…» (воспользуемся в данном случае стихами Пушкина из его поэмы «Гавриилиада» (IV, 113). Барков посвятил этому сокровенному месту оды, элегии, басни, притчи, эпиграммы, надписи, портреты, билеты, сонаты, рецепты, загадки, песни. Его Афродиты, его богини любви — обитательницы борделей, купчихи, попадьи, поповны, девки. На фоне любовной лирики его современников, воспевающих нежные чувства пастушков и пастушек, грустящих или резвящихся на зеленых лужайках рядом с пасущимися простосердечными овечками, грубая эротика Баркова выглядела особенно дерзко и вызывающе. Ни о каких моральных нормах здесь не было и речи. Стихотворения о женщинах соседствовали со стихотворениями о мужчинах. И в них Барков также славил «место роковое / Излишнее почти во всяком бое / … надменный член»… (опять же, «Гавриилиада» Пушкина, IV, 116). А какой эпитет в самом заглавии стихотворения — «Победоносному X.» Впрочем, этот же эпитет в заглавии другого стихотворения — «Победоносной героине П…» Излюбленные Барковым «персонажи» сражаются, спорят о первенстве, пишут письма друг к другу.
В срамных стихах Баркова нет изящного балансирования на грани пристойного и непристойного. У него непристойность заключена в самом тексте, а не в подтексте. Должно было пройти время, чтобы в русской поэзии появились фривольные стихи, где эротика подразумевается, а не называется прямо, как, например, в адресованном оперной актрисе Нимфодоре Семеновой шутливом четверостишье Пушкина, где фигурирует однофамилец Баркова:
Желал бы быть твоим, Семенова, покровом,
Или собачкою постельною твоей,
Или поручиком Барковым, —
Ах он, поручик! ах, злодей! (I, 365)
Все сказано, хотя ничего и не названо. Образец забавной словесной игры с эротикой — в басне Козьмы Пруткова, завершающейся, как и положено басенному жанру, нравоучением:
Однажды попадье заполз червяк за шею.
И вот его достать велит она лакею.
Слуга стал шарить попадью…
«Но что ты делаешь?!» — «Я червяка давлю».
Ах, если уж заполз к тебе червяк за шею,
Сама его дави и не давай лакею
[198].
Такие стихи вызывают улыбку. У Баркова же все названо своими именами — «весомо, грубо, зримо». Хотя, казалось бы, еще чуть-чуть, и похабные вирши превратятся в очаровательную шутку. Это «чуть-чуть» совершил современник Баркова Державин. В записной книжке П. А. Вяземского есть сообщенное со слов И. И. Дмитриева свидетельство о том, что Державин в бытность свою солдатом «переписывал Баркова сочинения»
[199]. Отзвуки поэзии Баркова в стихотворениях Державина встречаются достаточно часто — отсылаем читателя к обстоятельной статье М. И. Шапира
[200]. Здесь же нам хотелось бы обратить внимание на стихотворение Державина 1802 года «Шуточное желание», впервые опубликованное в 1804 году в сборнике «Анакреотические песни» и впоследствии отредактированное автором:
Если б милые девицы
Так могли летать как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.
Пусть сидели бы и пели,
Вили гнезда и свистели,
Выводили и птенцов;
Никогда б я не сгибался
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков
[201].
Стихотворение Державина «Шуточное желание» восходит к срамным стихам Баркова, которые придется, скрепя сердце, здесь привести:
Если б так х… летали, как летают птицы,
Охотницы были б их ловить красные девицы (210).
Если б так х… летали,
Как летают птицы,
Их бы тотчас поимали
Красные девицы.
Все расставили бы сетки,
Посадили б в нижни клетки (213).
Коль льзя было летать п… подобно птицам,
Хорошо бы был сучок е… сидеть девицам
[202].
Казалось бы, можно ничего не пояснять: сравнение державинского и барковского текстов говорит само за себя. И все же (для полной ясности) приведем суждение О. А. Проскурина:
«Вся „соль“ державинского сочинения состояла в игре пристойным и непристойным планами: невинные читательницы должны были воспринимать только ее внешний — шутливо-галантный — смысл, в то время как „посвященная“ (несомненно, по преимуществу мужская) часть аудитории должна была получать дополнительное удовольствие от знания того, какого рода подтекст скрывается за невинной по видимости шуткой (этой рискованной двуплановости, похоже, уже не ощущал Чайковский, включивший державинскую песенку в оперу „Пиковая дама“)»
[203]. Но мало этого: в «Шуточном желании» Державина таится куда более глубокий смысл, чем это может показаться на первый взгляд. И этот смысл (или смыслы) проницательно выявил А. Э. Скворцов: Державин, в отличие от Баркова, рисует «некий, условно говоря, исполинский многочлен, растущий из единого корня и имеющий тысячи ответвлений»
[204]. Но это еще не всё: Державин «прямо говорит о неиссякаемой плодородной силе гигантского дерева. Возникает образ „птенцов“, потомства. <…> С этой точки зрения стихотворение оказывается уже кратчайшим гимном животворящей природе»
[205]. И это еще не всё: «Стихотворение можно прочесть не более и не менее как поэтическое провидение Державина. <…> Державин прекрасно понимал свою уникальную роль в истории русской поэзии. В „Шуточном желании“ он с полным правом ставит себя на место отца-основателя русского „сучка“, одного из многих на общем древе мировой поэзии. Все поэты, явившиеся в России после него, вольно или невольно окажутся птенцами его гнезда — либо даже множества гнезд — все будут его потомками. Физическая смерть рядом с таким поэтическим бессмертием ничто»
[206]. Невероятно! «Так вот, — как сказал Пушкин в поэме „Домик в Коломне“, — куда октавы нас вели!» (IV, 243). А ведь начиналось все со стихов Баркова!
