Коль скоро мы опять вспомнили Пушкина, пожалуй, надо вспомнить и его нескромную стихотворную сказку 1822 года «Царь Никита и сорок его дочерей». Пушкин, который читал и приведенные выше стихи Баркова, и стихотворение Державина «Шуточное желание», воспользовался мотивами и образами их сочинений, более того, сделал их своего рода движущими силами своего забавного сюжета. При этом он виртуозно балансирует на грани пристойного и непристойного, вызывая у читателей улыбки и смех.
Царь Никита «от разных матерей / Прижил сорок дочерей». В них
Душу, сердце всё пленяло;
Одного недоставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Ничего иль очень мало,
Все равно — недоставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не разсердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?.. Помоги мне, бог!
У царевен между ног…
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно,
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего…
Что такое?.. Ничего!..
Ничего иль очень мало…
И того-то не бывало
У царевен молодых,
Шаловливых и живых (II, 126–127).
Это стихи Пушкина — шаловливые и живые, скромные при всей их нескромности. Вот Баркову бы так…
А дальше, после восторженного обсуждения проблемы, угроз тем, кто позволит себе царевнам даже только намекнуть на недостачу, бабам вырезать язык, «А мужчинам нечто хуже», царь во все концы посылает гонцов искать ведьму, которая «дело всё поправит: / А что надо — то и вставит». Наконец, один ретивый гонец «заехал в темный лес» и нашел-таки ведьму. «Ведьма мигом все смекнула», приманила беса.
Сам принес он ей ларец,
Полный грешными вещами,
Обожаемыми нами.
Там их было всех сортов,
Всех размеров, всех цветов,
Все отборные, с кудрями…
Ведьма все перебрала,
Сорок лучших оточла.
Их в салфетку завернула
И на ключ в ларец замкнула (II, 129).
Гонец с ларцом отправился в обратный путь. Но — «любопытство страх берет».
И не вытерпел гонец…
Но лишь отпер он ларец,
Птички — порх и улетели,
И кругом на сучьях сели,
И хвостами завертели.
Наш гонец давай их звать,
Сухарями их прельщать:
Крошки сыплет — все напрасно
(Видно, кормятся не тем):
На сучках им петь прекрасно,
А в ларце сидеть зачем? (II, 130)
И птички-безделки, и сучки — от Баркова и Державина. А дальше гонцу помогает собрать птичек в ларец старуха с клюкой:
Но не плачься, не тужи…
Ты им только покажи —
Сами все слетят наверно.
— «Ну, спасибо!» — он сказал…
И лишь только показал —
Птички вмиг к нему слетели
И квартирой овладели (II, 131).
Во дворце же
Как княжны их получили,
Прямо в клетки посадили (II, 131).
Опять Барков, правда, несколько переиначенный, но все равно Барков.
Сравним:
Все расставили бы сетки,
Посадили б в нижни клетки (213).
Показательно завершение пушкинской сказочки:
Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу (II, 131).
Наверное, и Барков также мог ответить на подобный вопрос — хочу! Ведь и его срамная поэзия носит в общем-то шутливый характер. Вспомним суждение Новикова о том, что к стихотворениям «в честь Вакха и Афродиты» «веселый его нрав и беспечность много способствовали».
Когда мы знакомимся со срамной поэзией Баркова, наверное, нужно вспомнить о простоте нравов в его эпоху. Не будем говорить о любовных придворных романах — это не его круг. Да и что о них говорить, если у Екатерины II была приближенная к ней Марья Саввишна Перекусихина, которая «пробовала» будущих любовников императрицы — годятся или не годятся они для «жаркого дела». При всем уважении к многочисленным достоинствам Екатерины Великой, при всех ее достижениях на государственном поприще, на ниве просвещения, согласимся, что Пушкин имел основания так писать о ней:
Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно (II, 207).
Любопытно, что представления в России о пристойном и непристойном отличались от европейских. На многое у нас смотрели свободнее, что весьма удивляло иностранных путешественников. В 1786–1787 годах Россию посетил венесуэлец Франсиско де Миранда. Он побывал в Крыму, Киеве, Москве и Санкт-Петербурге. Он имел счастье общаться с Екатериной II и ее приближенными. К счастью для нас он вел дневник. Посетив подмосковную усадьбу графа П. Б. Шереметева Кусково, Миранда оставил в дневнике такую запись:
«В отдельном кабинете находятся небольшие восковые фигуры: Вольтер, Руссо, Д’Эстен, Франклин и т. д., и среди них фигуры двух женщин; одна, обнаженная, лежит на постели, другая, высоко подобрав юбку, так что видны все ее прелести, моется над тазом. Последняя, как говорят, была куплена в Париже за сто ливров и, безо всякого сомнения, это весьма тонкая работа, ибо на бедрах и грудях видны мельчайшие прожилки, волоски и т. п., а самое забавное, что сюда заходят и женщины, но в России сие не считается непристойным.»
[207]
Что же касается круга Баркова, простого народа, то здесь нормы поведения были еще свободнее. Миранду изумила русская баня. Несмотря на воспрещение мужчинам и женщинам парится вместе, их отделяла дощатая перегородка, и иностранные путешественники могли беспрепятственно войти не только на мужскую, но и на женскую половину, не обращая на себя никакого особенного внимания:
«…Поехали в Большие бани на Москве-реке. Зашли сначала в мужские, где увидели великое множество голых людей, которые плескались в воде безо всякого стеснения. Через дверцу в дощатой перегородке проследовали в женскую часть, где совершенно обнаженные женщины прохаживались или из раздевальни в парильню, или на двор, намыливались и т. д. Мы наблюдали за ними более часа, а они как ни в чем не бывало продолжали свои манипуляции, раздвигали ноги, мыли срамные места и т. д.
