<…> поистине, разглядывая всех этих обнаженных женщин, всех возрастов и с самыми разнообразными формами, я не смог отыскать в них большого сходства с „Венерой“ из собрания Медичи… Оттуда мы вышли наружу и последовали к реке, чтобы посмотреть на женщин, которые после бани идут туда купаться. Их было очень много, и они спускались к воде безо всякого стеснения. А те, что были на берегу и еще мылись, кричали нам по-русски: „Глядеть гляди, да не подходи!“ Мужчины там купаются с женщинами почти вперемешку, ибо, если не считать шеста, их в реке ничего не разделяет»
[208].
Еще одна примечательная запись:
«Зашел на небольшой постоялый двор… наблюдал за девушкой, доившей корову: она прятала от меня лицо, но в то же время выставляла напоказ свои ляжки»
[209].
Пишет Миранда в своем дневнике и о продажных девках, услугами которых он пользовался во время своего путешествия по России. Пишет добросовестно и точно, без сантиментов: где, когда, с кем и сколько заплатил. И еще — кто поставлял. А поставляли девок сводни, домопровительницы, кучера, слуги. Надобность в служительницах Венеры была в Крыму, Кременчуге, Киеве, Москве, Торжке, Санкт-Петербурге. Приведем петербургские записи Миранды.
«16 июня
В половине одиннадцатого пришла хорошенькая девица, которую прислала домопровительница Анна Петровна; она немного говорила по-французски, и мы преотлично понимали друг друга. Потом легли в постель и были вместе до восьми утра, после чего девушка ушла… Заплатил ей за ночь девять рублей, но ее хозяйка осталась недовольна, передав через моего слугу, что этого мало и что я должен был дать ей по меньшей мере 25 рублей. <…>
28 июня
Слуга привел мне русскую девушку — швею, которая показала себя в постели настоящей чертовкой и в пылкости не уступит андалузкам. За ночь я трижды убеждался в этом. Утром она ушла, удовлетворившись пятью рублями. <…>
14 июля
Дома меня ждала русская девица: удовлетворив мои желания, она тут же ушла. <…>
27 июля
…в десять отправился к одной 15-летней девице и спал с нею, но кровать была такая неудобная, что пыл мой угас, и когда утром возвратился домой, чувствовал ревматические боли в спине. Дал ей пять рублей, и она осталась довольна. <…>
27 августа
Отправился домой переспать с какой-то девицей, которую привел мой слуга, да не все ли равно, с кем спать»
[210].
Вот так. А еще говорят: Барков, Барков…
Возвращаясь к срамной поэзии Баркова, на наш взгляд, нужно вспомнить и сказавшуюся в ней традицию народного творчества и ее литературный контекст. Похабные частушки и сказки, срамные припевки скоморохов, лубочные картинки — все это было в русской культуре XVIII века. Если же говорить о европейской литературе, то с некоторыми скабрезными стихотворениями Баркова соотносятся новеллы из «Декамерона» Бокаччо: в саду девушка поймала «птичку» у своего возлюбленного; любовник под видом покупателя бочки заставил ее хозяина в бочку залесть, в то время как сам развлекался с его женой. В стихотворении Баркова «Попадья и три ее хахаля» один из хахалей уверяет попа, что у него стекло в окне создает впечатление, что поп грешит с женой. Простодушный поп идет на улицу смотреть в окно, а там в самом деле хахаль совершает с попадьей то самое:
Поп глядь и так
И сяк —
Все видит то же дело:
Детина без порток,
Жены нагое тело, —
Уверился попок,
Приходит в избу смело,
Детину умного тут поп благодарил,
А то стекло дурное
Тотчас разбил
И вставил тут иное.
Крестьянский поп-простак
Подумал, что в стекло ему казалось так (163).
Большое влияние на Баркова оказала французская эротическая поэзия. В XVIII веке эротические стихи писали Ж.-Б. Руссо, Ж.-Б.-Ж. Виллар де Грекур, А. Пирон. Перу последнего принадлежала непристойная «Ода Приапу». Она получила необыкновенную известность и принесла ее сочинителю скандальную славу. Сохранился любопытный анекдот. Когда Пирона избирали во Французскую Академию и зачитывали список его сочинений, старый писатель Фонтенель, глуховатый на ухо, спросил у другого академика, о ком идет речь. «Тот взял лист бумаги, на котором написал: „Говорят о Пироне. Мы соглашаемся с тем, что он заслужил кресло (то есть кресло академика. — Н. М.); но он написал ‘Оду’, которую вы знаете“ — „Ах! Да, — ответил Фонтенель. — Если он ее написал, его следует побранить; но если он ее не написал, его не следует принимать“»
[211].
Французские академики, видимо, вполне оценившие остроумие «Оды Приапу», в которой воспевался бог плодородия и сексуальной мощи Приап и пародировалась реальная история и мифология Древнего мира (герои и боги были представлены в момент соития, а весь мир — огромным борделем), единогласно проголосовали за автора этого сочинения. Правда, Людовик XV избрание Пирона в Академию не утвердил (впрочем, он сделал это по настоянию духовенства).
Барков вслед за Пироном написал «Оду Приапу». Это не столько перевод французской оды, сколько вольное ее переложение — также непристойное, но с другим сюжетом. Барков рассказывает такую душераздирающую историю: к Приапу является изможденный, обессиленный старик и повествует о том, как он с молодых лет без устали совокуплялся, а сойдя в царство мертвых, продолжил свои любовные подвиги с перевозчиком мертвых Хароном, с трехглавым псом Цербером, с владыкой царства мертвых Плутоном, его женой Прозерпиной и многими другими.
Приап, услыша столько дел,
Плескал м… с удивленья,
В восторге слыша речь, сидел,
Но, вышед вдруг из изумленья,
— Поди, друг мой, ко мне, — вещал, —
Прими, что заслужил трудами (61).
Старик «вдруг пришел в юность», бодро встрепенулся «и с честью» отправился в путь, не пропуская встречных и поперечных.
Когда б ты мог, Приап, в наш век
Должить нас чуды таковыми,
К тебе бы с просьбами своими
Шел всякий смертный человек (62).
«Ода Приапу» все же скорее исключение, а не правило французской эротической поэзии. В большинстве случаев стихи французских авторов представляют не столько эротику в ее натуралистическом виде, сколько забавную игру с эротикой. Французский язык, в отличие от русского к XVIII веку достаточно разработанный, дает возможность поэтам в рискованных местах текста пользоваться эвфемизмами, то есть заместителями неприличных слов. Заметим, что в XIX веке в русском образованном обществе именно так и поступали. В этом отношении характерно письмо В. Л. Пушкина к П. А. Вяземскому от 27 марта 1819 года, в котором он рассказывает о курьезном случае, приключившимся с А. А. Шаховским:
