Стихотворение «О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны» включено в полное собрание сочинений Ломоносова. Между тем П. П. Пекарский в «Истории Императорской Академии наук в Петербурге» сообщил о том, что в одном из известных ему списков этого стихотворения его авторство приписано не Ломоносову, а Баркову
[319]. С. С. Илизаров согласился с этим: «По стилистике и образности это сочинение действительно ближе к И. С. Баркову, для которого характерна предельно жесткая и грубая по форме антицерковная заостренность»
[320]. В самом деле, стихотворение «О страх…» «вписывается» в ряд сатирических стихотворений Баркова о попах и монахах. Любопытно, что в одном из них речь идет о бородачах — козлах и… Но, впрочем, лучше, наверное, его процитировать, заменив непристойное слово начальной буквой и точками:
Что сильны Юпитер навесил бороды козам,
Досадно стало то бородачам козлам.
Так должен — рассуди — негодовать монах,
Что бабы бороды имеют на п… (185).
И еще: некоторые строки стихотворения «О страх…» перекликаются со стихотворением Баркова «Сафрон». Сравним:
Диравой красной нос, халдейска печь, дымится,
Огнем и жупелом исполнены усы,
О как бы хорошо коптить в них колбасы!
Сафрон как черт лицом, и к дьявольским усам
Имеет еще нос, подобный колбасам,
Которы три года в дыму будто коптились… (187)
Во «Всеподданнейшем докладе Синода» автор «пашквилей» обвинялся в кощунстве Святых Тайн, в «ругательстве духовного чина». Ссылаясь на авторитет Петра Великого, церковники требовали «таковых пашквилей сочинителей наказывать, а пашквильныя письма чрез палача под виселицею жечь». Одним словом, «Гимн бороде» надобно сжечь, а Ломоносова «для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать»
[321].
Императрица оставила доклад Синода без внимания. Но дело тем не кончилось.
Ломоносов получил письмо: некий Христофор Зубницкий писал из Холмогор (на самом деле, конечно, не оттуда), что, дескать, там, в Холмогорах, все обсуждают и осуждают «Гимн бороде» и автора «Гимна», безбожника и пьяницу. Он, Ломоносов, дескать, высокомерный хвастун, подлец, готовый на любую низость ради чарки вина et cetera, et cetera. Ну а дальше больше: вместо «Гимна бороде» предлагалось стихотворение «Переодетая борода, или гимн пьяной голове». Трудно вообразить что-либо более грубое и оскорбительное: Ломоносову указывалось на его «подлое» происхождение, говорилось о том, что и чинами-то он почтен недостойно и, вообще, когда, дескать, его за пьянство, бешенство и чванство лишат всех чинов, то он снова станет пьяным рыболовом. Такие люди, как Ломоносов, за поругание веры достойны лишь того, чтобы их сожгли.
Пушкин и П. А. Вяземский считали, что за именем Христофора Зубницкого прятался митрополит Димитрий Сеченов и он же сочинил «Гимн пьяной голове». Ломоносов же счел автором и письма, и «Гимна» Тредиаковского и адресовал ему убийственное послание «Христофору Зубницкому». Оно начиналось так:
Безбожник и ханжа, подметных писем враль!
Твой мерзкой склад давно и смех нам и печаль
[322].
Разумеется, Тредиаковский ответил — как, вероятно, ему казалось, адекватно. Он пожелал «в месть» Ломоносову заплатить «хвалами», но «не поздоровится от этаких похвал».
В перепалку вмешался Барков. Он ответил, пожалуй, на самое серьезное обвинение Ломоносова — в безбожии, ответил на угрозу таковых безбожников сжечь:
Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь;
Но время то прошло, чтоб наше мясо печь.
Безбожника сего всеместно проклинают,
И беззаконие его все люди знают:
Неизреченный вред закону и беда —
Обругана совсем честная борода!
О лютый еретик! против чего дерзаешь?
Противу бороды, и честь ее терзаешь!
Какой ты сеешь яд?
Покайся, на тебя уже разверзся ад;
Оплакивай свой грех, пролей слез горьких реки,
Когда не хочешь быть ты в Тартаре вовеки (345).
Ответ Баркова — по существу. Обвинения в адрес Ломоносова доведены им до абсурда, обвинители представлены ортодоксальными идиотами. Быть может, не будет преувеличением сказать, что в полемике вокруг «Гимна бороде» — полемике, за которой изначально стояли интриги церковников
[323] — Баркову, выступившему в защиту своего учителя, принадлежит отнюдь не последняя роль.
В 1751 году, как мы помним, Баркова за его «предерзости» исключили из числа студентов Академического университета, определили учеником наборщика Академической типографии, а затем, в 1753 году, перевели копиистом в Академическую канцелярию. По должности копииста Барков часто бывал у Ломоносова, переписывал его сочинения, служебные бумаги, снимал копии с нужных Ломоносову рукописей и документов. В 1755 году Барков дважды переписал «Российскую грамматику», сочиненную учителем, скопировал рукопись второго тома «Сочинений» Ломоносова. В 1757 году он сделал для Ломоносова копию Радзивиловского списка летописи Нестора.
В 1759 году по поручению Академической канцелярии Барков каждый день после полудня приходил к Ломоносову в его дом на Мойке для переписывания «Российской истории». Эта работа, несомненно, была важна для Баркова, который, благодаря ей, познакомился с русскими летописями, приобрел навыки изучения исторических источников. Возможно, вдохновленный историческим трудом Ломоносова, он впоследствии сочинил «Краткую Российскую историю». Но, пожалуй, не менее важным было ежедневное общение Баркова с учителем. Сохранились воспоминания племянницы Ломоносова Матрены Евсеевны. Они были записаны в 1828 году в Архангельске П. П. Свиньиным и напечатаны в 1834 году в журнале «Библиотека для чтения». Матрена Евсеевна, дочь сестры Ломоносова Марьи, вышедшей замуж за крестьянина Евсея Головина, гостила у дяди в доме на Мойке и сохранила в памяти драгоценные для нас подробности его быта, его привычки. Ломоносов отличался гостеприимством, радушно принимал земляков из Архангельска, привозивших ему сельди и моченую морошку. Летом ученый много времени проводил в саду, прививал деревья, очищал их ножиком. В жару с книгами и бумагами перебирался из дома в сад, в беседку. Там он работал. В увлечении своей работой он ничего не ел, кроме хлеба с маслом, и ничего не пил, кроме мартовского пива, которое со льда приносила ему в беседку племянница. В беседке, облаченный в китайский халат, Ломоносов часто принимал гостей. В дом на Мойке к Ломоносову на шестерке вороных коней в золоченой карете с гайдуками приезжал в звездах и лентах вельможа И. И. Шувалов. Матрена Евсеевна вспоминала и о том, как во время обеда, погруженный в свои размышления Ломоносов, вместо пера, которое по школьной еще привычке клал он за ухо, помещал туда ложку или утирался своим париком, который снимал перед тем, как начать хлебать щи. Барков мог наблюдать подобные сцены, мог видеть Ломоносова и за обедом, и за работой в беседке. О чем они говорили? Обо всем, наверное, — о жизни, о поэзии, о писателях, об Академии и академиках. Барков был связан с Ломоносовым до конца его жизни. Неизвестный автор биографического очерка о Баркове (рукопись хранится в Российском архиве литературы и искусства) писал:
