Не то Сумароков. Он ни в коей мере не разделяет восторга Баркова. Дворянин Лермонтов в «Песне про купца Калашникова» видит в кулачном бое поединок чести. Дворянин Сумароков видит в кулачном бое проявление дикого варварства, бессмысленный мордобой. Можно не сомневаться, он поддерживал указ Елизаветы Петровны о запрещении кулачных боев. Но кто же этому указу следовал? Сумароков написал антибарковское по своей сути сочинение — притчу «Кулашной бой», в которой страстно выступил против этой забавы:
На что кулашной бой?
За что у сих людей война между собой?
За ето ремесло, к чему бойцы берутся?
За что они дерутся?
За что?
Великой тайны сей не ведает ни кто;
Ни сами рыцари, которыя воюют;
Друг друга кои под бока,
И в нос и в рыло суют,
Куда ни попадет рука;
Посредством кулака;
Раскрашивают губы,
И выбивают зубы.
Каких вы, зрители, тут ищете утех,
Где только варварство позорища успех?
[345]
На отрицание кулачного боя «работает» всё: каскад риторических вопросов, ироническое именование кулачных бойцов рыцарями, исчисление разрушительных для участников боя последствий — страшных травм, простонародная, сниженная лексика. Одним словом: нет кулачному бою!
И в отношении к питию Барков и Сумароков принципиально не сходствовали. Правда, в жизни не только Барков, но и Сумароков отдавал должное Бахусу, что не мешало ему и Баркова, и Ломоносова печатно и изустно обзывать пьяницами. Но все-таки одно дело — жизнь, а другое — литература.
Барков и в «Оде Бахусу», и в «Оде кулашному бойцу» эпатажно прославляет вино и самые низменные последствия возлияний:
Вино на драку вспламеняет,
Дает в бою оно задор,
Вино п… разгорячает,
С вином смелее крадет вор,
Дурак налившися умнее
Затем, что боле говорит,
С вином и трус живет смелее,
И стойче х… с вина стоит,
С вином проворней б… встречает,
Вином гортань, язык вещает (79).
Сумароков в притче «Сатир и Гнусные люди» как будто бы следует за Барковым, у которого поклонники Бахуса «дружатся, бьются, пьют, поют» (91). И у Сумарокова у пастухов, которых он описывает, «всякой день… была тревога всяка: / Вздор, пьянство, шум и драка»
[346]. Но автор притчи гневно клеймит пьянство и пьяниц, превративших пастбище в кабак:
Во глодку
И в брюха, и в бока,
Наместо молока
Цедили водку,
И не жалел никто, ни зуб, ни кулака,
Кабашный нектар сей имеючи лекарством,
А бешеную жизнь имев небесным царством.
От водки голова болит;
Но водка сердце веселит;
Молошное питье не диво;
Его хмельней и пиво;
Какое ж им питье и пить,
Коль водки не купить?
А деньги для чего инова им копить?
[347]
Ну что же? Пьянству — бой, трезвость — норма жизни.
Да, конечно, Барков и Сумароков — антагонисты. Прошло время, и время немалое, и историки литературы оценили вклад каждого в развитие русской словесности.
«Как писатель и теоретик литературы Сумароков создал жанровую систему литературы нового периода, представил образцы практически всех литературных форм (кроме эпопеи) и завершил работу по нормированию языка и стиля, — писал В. П. Степанов, завершая статью о Сумарокове в „Словаре русских писателей“. — Занимаясь сочинительством профессионально, он, по словам Пушкина, „требовал уважения к стихотворству“ и много способствовал утверждению общественного престижа литературы. Широкий круг последователей Сумарокова распространил его литературные принципы. Творчество Сумарокова, в особенности его драматическое наследие, явилось для русского общества своеобразной школой политического воспитания, сыграв важную роль в становлении дворянской оппозиции»
[348].
В. П. Степанов является также автором статьи о Баркове. Но оценить значение его срамной поэзии (при том, что авторство Баркова, творческие автографы которого не сохранились, в большей или меньшей степени гипотетично) оказалось много сложнее, тем более что в научной литературе встречаются весьма противоречивые оценки. «С одной стороны, — писал исследователь, — ее рассматривали как самое грубое кабацкое сквернословие, с другой — пытались интерпретировать как явление внутрилитературной борьбы, принципиальный, по сути своей нигилистический протест против литературы классицизма со стороны демократически настроенных писателей. С этой точки зрения в „барковиане“ стремятся увидеть пародию на всю жанровую систему классицизма, ходовую тематику и стиль его крупнейших представителей. <…> Предполагалось также изучать литературную деятельность Баркова как попытку применить в рамках жанровой системы классицизма поэтику и стилистику, приближающуюся к реалистической, сблизить поэзию и действительность»
[349]. Признавая необходимость дальнейших исследований, В. П. Степанов влияние барковианы на позднейшую литературу полагает несомненным.
При всем различии и неравноценности вклада Сумарокова и Баркова в сокровищницу нашей литературы, при всем их противостоянии было ли что-то, что их сближало? Наверное, это было общее литературное поле. Но играли они в разных командах.
Глава одиннадцатая
Пушкин и Барков
Какое счастье — даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!
Александр Кушнер. Наши поэты
10 июля 1826 года Пушкин писал Вяземскому из Михайловского:
«Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова» (X, 163).
В самом деле, в бумагах декабристов были найдены списки стихотворений Пушкина, воспевающих свободу, призывающих к уничтожению крепостного права — ода «Вольность», «Деревня», «Кинжал»… Правда, они имели «хождение» задолго до восстания 14 декабря 1825 года. Не случайно в апреле 1820 года Александр I сказал директору Лицея Е. А. Энгельгардту: «Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает»
[350]. «Бич жандармов, бог студентов» — это Марина Цветаева о Пушкине. О том, насколько широко распространялись списки «возмутительных рукописей», не только написанных Пушкиным, но и приписанных ему, свидетельствует само сравнение, к которому он прибегает, заметив, что таким же образом все «похабные» рукописи «ходят под именем Баркова». Пушкин не только очень точно определяет масштаб бедствия (как известно, срамные стихи получили чрезвычайно широкое распространение в народе), но и предвидит его будущее: похабные стихи, сочиненные и Барковым, и другими, оставшимися неизвестными авторами, под именем Баркова распространялись не только в XVIII веке или в пушкинское время, но и во второй половине XIX столетия, и в XX веке. Но вот на что хотелось бы обратить внимание: псевдо-Пушкину принадлежат не только созданные другими поэтами вольнолюбивые стихи (среди них — политическая басня Дениса Давыдова «Голова и ноги», стихотворение Вяземского «Негодование»), но и стихи в политическом отношении вполне безобидные. Так, долгое время считалось, что Пушкин написал остроумное четверостишие:
