– Теперь тебе больше не хочется меня пожалеть?
Хочется. Отчаянно. Но если ей легче жить в этом обмане – вперед.
– Я на пробежку, – оставляю ее вопрос без ответа и тихо прикрываю дверь, все еще видя перед собой ее силуэт в простеньком хлопке, подсвеченный неспешно разгорающимся солнцем.
Глава 27
Юля
Мне неловко. Впервые на своей памяти неуверенно мнусь у плиты, никак не решаясь накормить своего гостя. Оттягиваю пониже ворот рубашки, наивно веря, что это поможет, и долгожданная прохлада прогонит прочь необъяснимый жар, что разгорается где-то внутри, едва мой сосед по комнате переступает порог кухни, привычно устраиваясь на тёмно-коричневом табурете. Уверена, он выбрал его неспроста, ведь это единственный стул, что не скрипит, стоит на него опуститься.
Нужно завязывать с нашими разговорами, нужно строго-настрого запретить себе разглядывать его спящим, нужно перестать вспоминать его спортивную майку, что липла к телу после часовой тренировки, не оставляя места для фантазий.
До чего я, вообще, докатилась? Восхищаюсь каким-то… Боже! Шофером! В то время как он с удовольствием бы всплакнул, сочувствуя моей судьбе, не будь наше общество так нетерпимо к мужским слезам!
– Овсянка, – немного резко, с характерным стуком, ставлю тарелку с кашей, в которой плавает подтаявший кусочек сливочного масла, перед Бирюковым, и вновь возвращаюсь к раковине, доверху забитой перепачканной посудой.
Мне есть чем заняться, верно? Полный дом детей и гора мусора, мысль о котором повергает в уныние.
За три года я от этого все же отвыкла: от ударов ложек о керамику до сих пор звенит в ушах, горло дерет от крика, ведь выиграть в споре с Артуром, требующим на завтрак шоколадный батончик, иначе нельзя, а в кожу рук прочно въелся запах чистящего средства, что я наношу на губку, зараз тратя едва ли не половину бутылки.
Раньше так начинался каждый мой день, и если быть честной, сейчас мне с трудом верится, что к вечеру у меня оставались силы на свидания – всего час на ногах, а единственное, о чем я мечтаю, мой верный скрипучий диван.
– Как пробежка? – убавляю напор и принимаюсь обильно намыливать чашки, через плечо поглядывая на Максима. Сидит, уставившись в свой смартфон, и неспешно потягивает кофе, словно не замечая ни меня, слегка покрасневшей от труда, ни пристального взгляда моего отчима. Я бы сказала немного завистливого, ведь он бы от плотного завтрака не отказался…
– Нормально. Жаль, что у вас в городе нет парка…
– Почему же? – осмелевший Жора вклинивается в разговор, ради такого дела оставляя в покое лет пять назад замолкший радиоприемник. Важно подбирается, устраивает локти на столе, и деловито признается:
– Есть.
Сегодня Голубев трезвый. Явление редкое, ведь насколько я помню, отдохнуть своему организму от алкоголя он почти никогда дает: новый день приветствует зажатым в руках бокалом темного пива, а провожает хрустальной рюмкой, по ободку украшенной золотистой каймой.
– Есть. Только от дома далековато. Что же ты, Юля, жениху экскурсию не устроишь? У нас тут не Столица, но достопримечательности все же имеются… Школу ему покажи, Дом Культуры…
– Как мило, – улыбаюсь своему заботливому отчиму, и, обтерев руки вафельным полотенцем, принимаюсь нарезать хлеб. – Осталось еще пригласить его на рыбалку и расспросить о семье, и звание отца года у тебя в кармане. Нужен сыр?
Не знаю, зачем я спрашиваю, ведь Бирюков словно и не слышит нас вовсе, с серьезным видом что-то выискивая на просторах интернета. Хмурится, а мне так и хочется разгладить пальцем глубокую складку на его лбу… Боже! Что за странные мысли? Вздыхаю, закатывая глаза на довольную Жорину ухмылку, что, приподняв бровь, откидывается на стуле, и все-таки накрываю кусочек батона ломтиком Гауды. Ярослав, вон, кашу только так и ест, с бутербродом вприкуску… Впрочем, может быть, он жирком запасается?
А Бирюков, напротив, за формой своей следит: то мешает мне сосредоточиться на чтении, отжимаясь посреди гостиной, то лишает дара речи, стягивая с разгоряченного тела насквозь пропитанную потом майку, так быстро отгораживаясь от меня дверью ванной, что от разочарования мне хочется выть в голос…
– Что-то жених твой сегодня неразговорчив, – подкуривая дешевую папиросу, от дыма которой режет глаза, Лидин муж насмешливо полосует меня недобрым взглядом. Словно чует неладное и уже давно разгадал, что мы с Максом друг другу совсем чужие…
– Зато тебя, я смотрю, прорвало. Будь добр курить на балконе. Здесь все-таки дети.
– Где? Никого не вижу, – кивая на стену, из-за которой доносятся голоса, почесывает волосатую грудь. – И, вообще, хоть в этом могу я себе не отказывать? Третий день в кухне сплю, уже поясницу продул… Вечно окна нараспашку открываешь.
– А ты пей меньше, чтоб мне не пришлось проветривать, – бросаю ядовито и машу перед его лицом полотенцем. Жаль, что эффекта ноль и тяжелое облако дыма все же меня настигает, заставляя закашляться. – И, вообще, какая тебе разница, где спать? Ты постоянно пьяный…
– А я потому и пью, чтоб рожи ваши наглые не видеть. Сидите здесь как приклеенные, хоть бы пару часов от себя отдохнуть дали!
– А ты на работу иди! Или жену проведай, вдруг у нее лицо зажило, и можно еще наподдать? – он ведь наверняка соскучился. Неделю за ее счет не самоутверждался, не слышал ее мольбы прекратить махать кулаками, и не запивал водкой свой триумф, когда она сплевывала кровь на пол.
– Змея.
– Козел, – не остаюсь в долгу, и лишь успеваю ойкнуть, когда все такой же молчаливый Максим хватает меня за руку:
– Как в детском саду, ей-богу!
Не поднимает головы и прежде, чем бросить свое безапелляционное «потуши», сажает меня на колени, незаметно для Жоры щипая за бок. Наказывает, только вряд ли подозревает, что добивается противоположного эффекта: в душе зарождается восторг. Неожиданный, совсем мне незнакомый, от которого сбивается дыхание, заставляя рассудок помутиться…
Ноги мгновенно становятся ватными, а ладонь, что я устроила на его плече, полыхает, ведь светло-серая боксерка совсем не мешает мне наслаждаться гладкостью его кожи – горячей, до предела натянутой крепкими мышцами. Хорошо, что он не носит рубашек…
– Ты когда-нибудь успокоишься? – заглядывает мне в глаза, свободной рукой подталкивая к Голубеву набитую окурками пепельницу, и прежде чем я успеваю ответить, повторяет свое требование. – Туши, или я тебе помогу.
Было бы очень неплохо. Только отчим достался мне слишком трусливый, и спорить с будущим родственником не спешит: пепельницу игнорирует, в знак протеста бросая бычок в собственную чашку, зато с места поднимается довольно быстро, лихо справляясь с заедающей ручкой на облупившейся раме.
Тяну носом свежий воздух, с благодарностью кивая своему спасителю, и, поддавшись мимолетному желанию, устраиваю щеку на его груди. Твердой и в то же время настолько удобной, что я бы без всяких раздумий заменила на Бирюкова свою пуховую подушку. Ластилась бы, как кошка, прогнав прочь собственные опасения, и вбирала в себя аромат мужского парфюма. Он пахнет морем – моей заветной детской мечтой, которая в этих стенах в очередной раз от меня ускользает…
