– Плечо потянул, – отстраняется, и его хмурое лицо навсегда впечатывается в мою память. Как олицетворение моего фиаско, моего самого большого безумства, в котором, увы, я осталась одинока. Вон он спокойный, словно только меня дурманит эта близость, словно лишь я куда-то плыву, все дальше и дальше удаляясь от реальности.
Дура ты, Юлька! Дура! Прибрала к рукам успешного банкира, а простой работяга от тебя, как от огня бежит. Впрочем, какое мне дело? Моя жизнь расписана наперед: устранение соперницы, громкая свадьба и несколько лет вполне счастливого брака – на большее Тихомирова не хватит.
– Давай разомну? – предлагаю, насмешливо приподняв бровь, ведь даже доводы разума уже не кажутся мне убедительными, и завожусь еще больше, когда на мое ласковое прикосновение он отвечает ухмылкой. Ленивой, какой-то уставшей и вымученной, словно я ему опостылела. Я и мои наглые пальцы, что проходятся по щеке, заросшей двухдневной щетиной, перемещаются на шею и без спроса ныряют в прическу, исследуя макушку.
Чурбан. Совершенно бесчувственный. И явно недовольный, ведь воздух он выпускает с шумом, сквозь плотно сжатые зубы.
Так не должно быть! Я не должна млеть, жадно вбирая в себя кислород, пропитавшийся его парфюмом, а он не имеет права не чувствовать того же, что распирает меня изнутри: нежность, совсем неуместная нежность, что льется из кончиков пальцев, раз за разом касающихся его взъерошенных волос.
– Когда это кончится?– бурчит себе под нос отчим, и я впервые рада его неспособности продержаться без болтовни хоть пару минут.
Поворачиваюсь, оставляя свои тщетные попытки насытиться новыми ощущениями, и устраиваю локоть на столе, успешно делая вид, что меня заинтересовал узор на усыпанной крошками скатерти.
– Телевизор не посмотреть, не поесть, не покурить без ваших комментариев! Надоели вы мне, ребята! Дел у вас, что ли, больше нет?
В точку – сидя на коленях Макса, я именно об этом и думаю. Вместо того, чтобы продолжить свою операцию по завоеванию мира, где к моим ногам бросят все, что лишь пожелает душа, я съедаю себя размышлениями о собственной непривлекательности. Впервые отчетливо осознаю, что моя смазливая мордашка вовсе не оружие массового поражения – от Бирюкова пули отскакивают рикошетом. Он даже поглаживает меня механически, словно не женщина я, а кусок мрамора, из которого Макса заставили высечь скульптуру. Без вдохновения, и именно поэтому ласки в его пальцах нет…
– Дом не пойми во что превратили, дети меня больше не слушают, того и гляди, скоро за порог выставят! Лучше бы ты и дальше в своей Москве сидела, столько лет без тебя справлялись…
Жора может говорить все что угодно, ведь больше его причитаний я не слышу. Его затмил голос Соколовой в моей голове, утверждающей, что в Бирюковском безразличии нет ничего криминального. Слышу и до ужаса хочу заставить его есть с моей ладони, как тот же Руслан или парочка одногруппников, что три года назад обивали пороги этой халупы. Как и любой мужчина, чьи радары настроены на поиски привлекательной подружки. Ведь я именно такая! Порочный демон в ангельской личине, что просто не терпит пренебрежения.
Оглядываюсь и бросаю взгляд на молчаливого брюнета, прямо сейчас осознавая, что если не заставлю водителя ответить взаимностью, навсегда перестану себя уважать. Умру с этим чертовым ощущением собственной никчемности, и из года в год буду вспоминать его таким: безучастным, вновь опустившим глаза в телефон, с рукой, утонувшей под хлопком моей блузки…
– Ты чего? – вырываю смартфон, лишь чудом не попав им в тарелку с остывшей и овсянкой, и прежде чем решиться на последний шаг, внимательно вглядываюсь в его удивленные глаза цвета оникса. Боже, они темнее хмурого неба в самую беззвездную ночь, бездонные и… совершенно пустые.
– Ничего, – мотаю головой и подаюсь вперед, замирая в сантиметре от его губ, слегка приоткрытых, ведь я явно застала врасплох свою жертву. И плевать, пусть считает меня сумасшедшей, я ведь именно она и есть…
Максим
Меня разрывает на части от желания, как можно скорее сбросить Щербакову с колен. Хочется увеличить дистанцию, оказаться подальше от пьянящего аромата ее духов, от шелка волос, что щекочут грудь и облепляют мое плечо, окончательно освободившись от заколки. Хочется свернуть шею ее отчиму, что, недовольно кряхтя, хватает со стола сигаретную пачку, и, повозившись с одним из ящиков, в котором находит спички, исчезает в подъезде, оставляя меня наедине со своей падчерицей. Странно притихшей падчерицей, чей взгляд проникает прямо в душу.
– Ты чего? – приподнимаю бровь, и откидываюсь на стуле, оставляя в покое ее стройное тело. Всего лишь секунду не касаюсь тонкой талии, а пальцы уже леденеют от той пустоты, что сменяет нежнейший бархат.
– Ничего, – ведет головой, и мучительно долго, парализует меня странно поблескивающими глазами. Янтарь, чистейший, словно вобравший в себя лучи солнца и теперь опаляющий жаром мои губы. Ведь она смотрит именно на них. Словно в трансе тянется рукой к моей щеке, наверняка не заметив, что главный зритель нашей театральной постановки давно скрылся за дверью, и неловко, словно боится, что сейчас я отстранюсь, проходится ладонью по скуле.
И сам не замечаю, как стремительно сокращается расстояние между нашими лицами, не помню, когда успел вновь коснуться ее спины, на этот раз через хлопковую ткань, немного мятую и уступающую в своей нежности ее коже. Наверно, поэтому сминаю ее в кулаке, едва теплое дыхание Щербаковой, с еле уловимыми нотками яблочной карамели, смешивается с моим.
Глава 28
Начни он ломать мои кости, так, чтобы их хруст был слышен на всю округу, режь он меня на куски, заглушая крик отчаяния своей тяжелой ладонью, это было бы куда гуманнее. Куда безболезненней той агонии, что скрутила каждый мой нерв в тугие канаты, едва я перестала ощущать его вкус на своих губах – кофе, немного табака и что-то пряное…
– Какого черта вы тут устроили?
Я и сама не знаю! Боже, словно повисшая на краю пропасти, хватаюсь за плечи мужчины, чье сердце сейчас гулко стучит в такт с моим, и, не придумав ничего лучше, льну к нему как можно ближе: итальянское кружево и простенький хлопок – убийственное сочетание… Ведь тело тут же отзывается неконтролируемой дрожью, не унимающейся даже тогда, когда заботливый водитель натягивает на мои плечи им же сорванную рубашку.
– Ты, Юлька, совсем стыд потеряла? В доме дети!
– А ты пьешь и куришь как паровоз, – намеренно ерзаю на мужских коленях, и не свожу глаз с брюнета, что тяжело сглатывает, не меньше меня в это мгновение проклиная Голубева за торопливо приконченную сигарету.
Макс врал. Всякий раз, когда недовольно хмурился, отказываясь отвечать на мои вынужденные ласки, когда с серьезным видом вещал мне о своей неспособности разглядеть во мне женщину. Нагло и в какой-то мере жестоко обманывал, потратив целую секунду на бессмысленную борьбу с собственным желанием: отпрянул, едва яблочная карамель растворилась в кофеине, и заставил мое сердце болезненно сжаться от беспощадного удара по моему самолюбию. Мимолетного, мгновенно стертого из памяти дурманом, не позволяющим перечить настойчивым пальцам, с силой оттянувшим волосы на затылке, требовательным губам, избравшим мою шею для своих пыток, горячему языку, что проложил дорожку к полупрозрачным чашечкам моего балконета…
