Я так и сижу на коробках. Не знаю, сколько уже разглядывают свое отражение в зеркале, висящем напротив, но, судя по затекшей пояснице, счет идет уже не на минуты. Пару часов, не меньше. Думаю. Наверное, так много думаю, безостановочно прогоняя в уме воспоминания о последних двух неделях, что к вечеру моя голова взорвется, забрызгав кровью идеальный ремонт этой не менее идеальной квартиры. Ни разу не увожу свои рассуждения в сторону, не отвлекаюсь на шорохи, и даже мяуканье кота оставляет меня равнодушной. Только когда животное прыгает ко мне на колени и словно иголки вонзает в кожу острые когти, я все-таки отмираю.
– Голодный? – гляжу в желтые глаза и зачем-то жду ответа. Глупая, разве он может сказать? Поднимаюсь и случайно опрокидываю папку с документами, которые тут же разлетаются по полу: страховой полис, дарственная на машину, ИНН, трудовая с пометкой о восьми месяцах жуткого стыда, испытанного мной за рыночным прилавком, какие-то снимки УЗИ и конверт. Тот самый, белый, немного измятый по краям. Плюю на бумажки, о которых стоило бы позаботиться в первую очередь, и без раздумий достаю дрожащими пальцами детский рисунок. Господи, он ужасен… А я пялюсь на мужчину, который даже издали на Бирюкова непохож.
Смотрю, и подсознание уже добавляет недостающие штрихи: волосы должны быть гуще, брови не такие тонкие, ресницы длиннее, чтобы при желании с их помощью можно было взлететь.
– Как ты мог? – спрашиваю молчаливую пародию на Максима и вопреки злости, что до сих пор сидит внутри, прижимаю его корявый портрет к груди.
Не могу больше. На месте стоять, ломать голову, отыскивая ответ на вопрос, были ли его чувства настоящими, или я сама их выдумала, спутав простую похоть с чем-то большим, на что тут же ответила безоговорочной капитуляцией. Не могу видеть эти баулы, что словно кошмарный сон наяву сиротливо жмутся к стене, безобразно раздутые от наспех упакованных в них вещей… Уюта хочу и чьих-то объятий.
***
– Пустишь? – приподнимаю руку, удерживающую коробку с любимым Вериным тортом и вымученно улыбаюсь, давая мачехе поверить в происходящее.
Без предупреждения я к ней давно не наведывалась, да и, вообще, ограничивалась парой встреч в год. Где были мои мозги? Она меня любит, к груди прижимает до хруста в костях, а я пропадаю неизвестно где, лишь бы подальше от ее внимательных глаз, чтобы грязи моей не разглядела.
– Спрашиваешь еще! Это ж радость какая! Проходи! – уже суетится и вжимается в стену, освобождая мне путь в прихожую. – Чего не предупредила? Я бы хоть подготовилась, а то кроме винегрета да котлет киевских, в холодильнике ничего нет.
– А я винегрет люблю, – по крайней мере, сейчас даже на пустую овсянку согласно. А уж если ее приготовит Вера, еще и добавку попрошу. – Соскучилась я.
Безумно. По этой ее доброй улыбке, по рыжим кудрям, едва доходящим до плеч, по папиным снимкам, тут и там глядящих на меня с полок. Каким он был, я уже не узнаю, но если женщина вроде Веры до сих пор не снимает обручальное кольцо, можно не сомневаться, что явно особенным.
– И вот, – толкаю ногой пластмассовую переноску и рассеянно чешу висок. – Мурзик. Он от котлеты точно не откажется.
Неловко переступаю порог и жду, когда же меня накроет облегчение. Когда тяжкий груз упадет с души и позволит глотнуть хотя бы чуточку кислорода, при этом не испытав жжения за грудиной. Нет его. Даже когда за мачехой в кухню иду, не спуская глаз с женской спины, обтянутой цветастым халатом.
Вот так должна выглядеть мама: в фартуке, с вафельным полотенцем, перекинутым через плечо, с дымящимся чайником в руках, из которого она щедро плескает кипяток в простенькие керамические кружки.
– Где ты его подобрала? Жуткий какой, – ставит передо мной сахарницу и хватает незваного гостя на руки, наперекор собственному утверждению целуя кошачью морду. Как Айгуль, разве что после спонтанной ласки ладошкой губы вытирает.
– Подарили, – признаюсь и, шумно хлебнув травяной чай, добавляю:
– Сестра младшая отдала.
– Как?! Господи! – женщина оседает на соседний стул и прижимает свободную руку к сердцу. – Все-таки ездила? Или к себе приглашала?
– Ездила. Только вчера вернулась. Права ты была, Вер, они все же моя семья.
– Конечно! А я о чем? Мало ли что там в прошлом было, нужно настоящим жить. И учиться прощать, Юлек. Мать ведь одна, какой бы она ни была.
Я вряд ли готова с ней согласиться, но спорить желания нет. Хватит и легкого кивка головой, чтобы усыпить ее бдительность: резво подскакивает с места, ставит Мурзика четырьмя лапами на освободившийся табурет и уже принимается резать торт на кусочки.
– Руслана с собой брала или одна родню проведывала?
Слышу ее вопрос и уже густо краснею, не зная, что и сказать… Что поехала не по своей воле, а лишь потому, что первая жена Константина Щербакова настолько никчемна, что не оставила мне выбора, так не вовремя облюбовав больничную койку? Что о Тихомирове и думать забыла? Что я влюбилась в водителя и решила в корне поменять жизнь, а он меня предал? Прям сериал дешевый, ей-богу. Разве что переживания у меня настоящие и нутро они раздирают вполне ощутимо. Так, что хоть в голос вой…
– Нет никакого Руслана больше, – так будет правильно. Ведь это единственное, что я знаю наверняка: не смогу с ним в одну постель лечь. Одно дело себя продавать, когда только себе и принадлежишь, а другое, когда душа твоя где-то там витает, над темной макушкой бросившего меня мужчины.
– И свадьбы никакой не жди.
– Да что ты? Юлька, – даже нож роняет. Он со звоном ударяется о стол и летит на пол, до смерти перепугав бедное животное. – Разбежались, что ли? Изменил? Ну, как же так?!
Я. Я изменила. И Руслану и самой себе. Предала, но представься мне возможность пережить все это вновь, ничего бы менять не стала.
– Вер, – цепляюсь взглядом за магнитик на холодильнике в форме Эйфелевой башни, который сама же и привезла ей в прошлом году, и устало вздыхаю. – Почему ты больше замуж не вышла? Столько лет ведь прошло…
Шесть. Целых шесть лет одиночества, и ни разу эта приятная, миловидная женщина, ни одного мужчину к себе не подпустила.
– Да как же я могу? – признается, с придыханием выдавая ответ, и чуть склонив голову набок, смотрит на меня иначе: с тоской, с нежностью, в сотни раз перекрывающей ту, что я читаю в ее взоре обычно, и с пониманием, приход которого отмечается ярким блеском ее зеленых глаз.
– Вот и я тоже.
Пусть о свадьбе и речи не шло. Только в своих фантазиях примеряла подвенечное платье и любовалась огромным камнем на помолвочном кольце. Боже, на что я только не шла, в своей погоне за заветной печатью в паспорте, а сейчас будто со стороны смотрю, и от горечи хочется допить этой горячий напиток залпом.
– Я буду на кресле спать, – прогоняю прочь переживания и отправляю в рот шоколадный батончик. Даже не спрашиваю, ведь наперед знаю, что она меня не прогонит. – С Мурзиком.
