Я головой мотаю, а она всё так же, не переставая улыбаться детским воспоминаниям, спокойно продолжает:
– Так вот, я от тебя почти убежала, а тут камень. Споткнулась и вывихнула ногу.
Хороший из меня ухажёр получился, ничего не скажешь. Хмурюсь, теперь внимательно приглядевшись к рубцу, выделяющемуся на светлой коже, и с опозданием в восемнадцать лет, прошу искренне:
– Извини.
– Извинялся уже. Раз двести, пока тащил меня к дому. И потом, тебе тоже тогда досталось, отец у меня был суровый.
– Выпорол?
– Нет, что ты… Заставил картошку окучивать. Тебя и ещё трёх соседских мальчишек.
Отлично, лучше бы отлупил. Сглатываю ком в горле, игнорируя болезненную пульсацию в висках, и, развернувшись вполоборота, всматриваюсь в её уставшее лицо:
– Почему был? Твои родители…
– Погибли. Шесть лет назад. При пожаре, – поджимает губы и, опустив глаза на свои руки, поглаживающие живот, шепчет с горькой полуулыбкой:
– Так что дом показать тебе не смогу, только фундамент остался. Последние несколько лет ты предлагал отстроить его заново, но я не хочу. Мне городская жизнь больше нравится, а когда хочется тишины, мама Ира всегда с радостью принимает нас здесь. В этой комнате раньше была твоя детская. Напротив комната Славы. Она просторней, и твой брат не раз предлагал нам её уступить, но ты наотрез отказался. Смотри, – Марина пытается встать, что удаётся ей не сразу, ведь на восьмом месяце, как оказалось, женщины неповоротливы, и подойдя к встроенному шкафу, распахивает дверку, увешанную какими-то снимками. – Здесь ты ещё ребёнок. Это Вадим, твой лучший друг. Он завтра приедет, – тычет указательным пальцем на паренька с огромной копной светлых кудрей, а через мгновение этим же пальцем указывает на девчонку. – А это я. Единственный совместный снимок тех лет. Родители заставили, поэтому я такая красная – ты же меня за плечи обнял.
И сам подхожу ближе, сканируя лица, среди которых даже себя не сразу нахожу, а супруга, заметно осмелевшая и теперь уверенно прижавшаяся щекой к моей спине, выбивает дух из стеснённой её объятиями груди:
– Какой ты? Ты чуткий, Глеб. И о таком муже можно только мечтать, – говорит, а я каменею, не чувствуя ничего, кроме жгучего стыда. – Когда я потеряла семью, ты был рядом. Прижал к себе и с тех пор никогда не отпускал. И я не отпущу, помогу вспомнить, ладно?
– Ладно, – отзываюсь, еле шевеля побелевшими губами и ещё долго стою, позволяя ей упиваться нашей близостью. Ей, похоже, это необходимо, ведь держится она крепко, смяв в своих пальцах сегодня как никогда грустный смайлик, украсивший мою футболку.
ГЛАВА 22
Саша
Его уход должен был пройти безболезненно. Три года одинокой жизни по сравнению с двумя неделями соседства с ним всего лишь пшик, да? Краткая вспышка, ярко полыхнувшая на моём небосводе и так же быстро погасшая… А грусть всё равно сердце рвёт. Поселяется в моём доме, непрошенным квартирантом пробирается в душу и, уже вовсю распаковывает чемоданы, наплевав на доводы разума. Что ей эти временные рамки? Неделя, год – для неё никакой разницы, если уж заявилась, то готовься выть на луну.
– Вернулся? – поправляю мамину шубу, впопыхах накинутую на плечи, и, протопав к воротам по очищенной отцом дорожке, у своей Лады торможу, неуверенно заглядывая в родные глаза. Всё равно, что в зеркало смотреть – такие же медовые и такие же одинокие.
Ванька слабо улыбается, выпускает в морозный воздух табачное облако дыма и, отбросив окурок в сугроб, хлопает огромной ладошкой по капоту:
– Садись. Соседи на фейерверки изрядно потратились. Третий салют запускают.
Не из дешёвых. Залпов десять, не меньше, раскрашивают черноту пёстрыми кляксами и, устремляясь к земле, гаснут прямо в полёте под крики подвыпивших дачников.
Я скучала. По Ване скучала, так сильно, что предстоящий нам разговор к вечеру перестал меня беспокоить. Навис надо мной как что-то неотвратимое и заставил смириться – бежать не хочу, плакать не стану. Ни теперь, когда поняла – Васнецов далеко не самое худшее из того, что я успела натворить.
– Как съездил? Три дня не звонил.
И я не рисковала. Сначала боялась, а потом не до того стало. Ведь грусть не единственный гость в моём доме – едва закрыла дверь за незнакомцем, жгучее чувство стыда безжалостно сковало тело. Заставило усесться на пол, прямо на подтаявшие лужи от чужих ботинок, и мучило, безостановочно мучило застывшим перед глазами обликом Марины… Тихой, задумчивой и в этой задумчивости безостановочно поглаживающей живот.
Закусываю щеку, отгоняя прочь надоедливые видения, не оставляющие в покое даже сейчас, за сорок минут до Нового года, и, любуясь очередным праздничным залпом, жду, пока брат произнесёт хоть что-то. С ходу отчитает или сделает вид, что ничего не случилось – я приму любые правила.
– Как всегда, – даже эту странную горькую ухмылку. – А ты как? Много блохастых Бобиков успела спасти?
– Ни одного. То ли люди стали добрее в преддверии праздников, то ли они попрятались, – и сама улыбаюсь, окончательно убедившись, что брат не планирует шумно ругаться, и, припав щекой к его плечу, делюсь. – Зато мы нашли семью моего незнакомца. У него, кстати, даже имя есть – Глеб.
– Глеб, – повторяет задумчиво, укрывая меня от ветра своей огромной ручищей, и, на мгновение сжав в объятьях покрепче, обнажает белые ровные зубы. – Не бомж, значит.
– Не бомж. И никакой он не вор. Так что зря ты на него нападал.
– Да разве я нападал, Сань? Ты просто меня врасплох застала. И потом, я ему вещи свои одолжил, сойдёт за извинения?
– Сойдёт, – смеюсь, не рискуя напоминать, что сама же их своровала, и вздрагиваю от очередного выстрела пиротехники. – Уехал вчера в твоей ужасной оранжевой куртке. Надеюсь, ты не сильно расстроишься, если больше не сможешь её надеть? – Ваня головой мотает, а я губу закусываю, ведь повода набирать незнакомца нет. Как и права нет влезать в его устоявшуюся жизнь, только лишь потому, что той ночью мне было так уютно в его объятиях. И в кино я лет двести уже не была…
Господи, в кого превращаюсь? Замолкаю, позабыв о салюте, что мерцает в небесной выси, не думая больше о семье, что суетится, накрывая праздничный стол, не отвлекаясь на разглядывание соседей, откупоривших очередную бутылку игристого и под радостный смех разливающих его по фужерам. Даже о Ване не думаю, который подкуривает очередную сигарету и, затянувшись, возвращает меня на Землю:
– Ошалел, наверно, от счастья?
– Наверное, – соглашаюсь, а на душе кошки скребут. Ведь вру – счастье его было с привкусом горечи от совершённого накануне предательства. – Вань, поговорим сейчас, пока в дом не вошли? Родители наверняка расспрашивать начнут. Мама на меня весь вечер косится…
– Подозревает? – я киваю, а он медленно выдыхает дым. – Чёрт! Но ты же не проболталась?
