Выжжено всё, теперь даже сожалеть не о чем… Из напоминаний лишь рваная рана в душе, да связка ключей, ощутимо оттягивающая карман.
– Твои, – кладу их на старую тумбу, подпирающую больничную койку, и, глянув на сжавшуюся на постели женщину, выдыхаю шумно.
Легче? Теперь уже да – когда мосты между нами разрушены, и делать вид, что мы друг для друга хоть что-то значим уже необязательно. Необязательно, а жена всё равно смотрит так, словно не понимает, что нам конец.
– Глеб, – пересохшие губы облизывает, опасливо покосившись на прозрачный кювет, где мирно сопит их со Славкой ребёнок, и, неуклюже присев на жёсткой постели, пытается меня за ладошку схватить. Напрасно пытается, только разве для неё это повод остановиться?
– Глеб, прости! Я просто не знала, как мне сказать…
Не знала, как сказать главное, зато миллион раз извернулась, чтобы это главное утаить. Усмехаюсь такой простой истине и отхожу к окну, не желая в очередной раз любоваться её актёрской игрой, а она, шлёпая больничными тапками по холодному полу, за мной семенит. Не знаю зачем, не знаю почему… Но знаю одно, что какой бы циничной она ни была, эта дрожащая рука, что тянется к моему плечу, никогда его больше не коснётся.
И вправду, застывает в воздухе, в нескольких сантиметрах от обтянувшей мою спину рубашки, да так и падает вниз, ослабев и роняя под ноги теперь определённо лишний комплект ключей.
– Я не хотела… Видит бог, не хотела.
Разве? Потому что прямо сейчас, когда она сдавленно всхлипывает, оседая на пропахший хлоркой пол, а простенькая застиранная больничная сорочка невесомым облаком опускается на бледные голые ноги, я её словам совершенно не верю. Не верю теперь, когда отгородившись от целого мира стенами подаренной мне отцом однушки, целую неделю прокручивал Славкины слова в голове: «Я бы никогда тебя не убил!» – надрывные, слегка царапающие душу. А следом другие, хлёсткие, как пощёчина: «Я в шоколаде: любимая женщина рядом, мой ребёнок и твои деньги!». Слишком хлёсткие, ядовитые даже для него…
Подбираюсь, разворачиваясь к двери, и так ни разу и не взглянув ни на неё, ни на собственного племянника, цежу:
– Хотела, Марин. Просто всё не по плану пошло.
Возможно, ещё с самого начала. С того момента, когда я узнал правду о группе крови, или месяцем позже, когда пришёл за поддержкой совсем не по адресу. Туда, где в поддержке нуждались не меньше меня, ведь мне ли не знать, как пугает неожиданное известие о скором отцовстве?
Ухмыляюсь, не к месту вспоминая, какой эффект произвела на меня Марина, внезапно возникшая на Сашином пороге, и следом удивлённую Славкину морду в памяти воскрешаю – один в один. Разве что повод для испуга у каждого из нас был свой – я беспокоился о притихшей хозяйке, он – о моей жене, прямо сейчас внезапно потерявшей интерес к изучению моих ботинок:
– О чём ты? – вскидывает голову и, зацепившись слабыми пальцами за мою брючину, к ответу призывает:
– О чём ты говоришь?
– О том, что смысла нам с тобой в этом копаться больше нет. У тебя своя жизнь, у меня своя.
Чужие, как ни крути. Настолько чужие, что я находиться здесь вовсе не должен. Порываюсь уйти, а она, окончательно позабыв о гордости, о персонале городского роддома, во всю снующего по коридору, раненым зверем воет:
– Но как же? Как я теперь без тебя? – роняет руки на рваный линолеум и ревёт, разметав по плечам облако светлых кудряшек.
– Прорвёшься.
Не впервой же, да и защитник есть.
– Со Славкой уезжай. Начни всё сначала на новом месте…
– Без тебя? – твердит, как попугай, размазывая по бледным щекам фальшивые слёзы, а я, не выдержав, в голос смеюсь:
– А разве когда-то я был? Разве когда-то я для тебя что-то значил?
Нет же. Иначе не стояли бы здесь: я пустой, даже на злость неспособный; она подавленная и в этой подавленности совершенно безумная. Глаза блестят, тело озноб бьёт… Словно мгновенье ещё и сдастся на растерзание подступающей к горлу истерике.
– Глеб, – уже и имя моё с трудом выговаривает и руки, исполосованные вздутыми дорожками вен, в кулаки от отчаяния сжимает. Другая совсем, на милую девчонку в съехавшей набок панамке даже издали непохожа… Наверное, отчасти поэтому сердце не реагирует на её мольбы и бьётся сегодня размеренно, без ненужных скачков.
– Успокойся, Марин. Сама подавай на развод, и тогда разойдёмся по-человечески. Получишь нашу квартиру в центре, машину, что я тебе подарил. Наверное, по твоим меркам это немного, но на большее не надейся.
Не теперь, когда в трёх шагах от меня кряхтит точная копия моего брата. Отчаянно извивается, наверняка тратя кучу сил на неудачную попытку выпутаться из пелёнки, и, краснея от напрасных потуг, грозится вот-вот истошно закричать…
– А если не захочу?! – наверное, так же истошно, как это делает его мать, проворно подскочившая на ноги и теперь с вызовом плюющая свой вопрос в моё спокойное лицо. – Если не дам тебе развод? Что тогда?
– Тогда передай Славке, чтоб оставался, – зыркаю на неё выразительно, а она бледнеет, хватаясь ослабевшими пальцами за завязки на блёклой сорочке. – Не усложняй, Марин. Хуже от этого будет только тебе.
Бросаю холодно, и к выходу иду. В тишине, сдобренной лишь еле различимым писком крошечного человечка, до которого Марине сейчас никакого дела нет. Она стоит, не двигаясь посреди палаты, а я отрезаю её от себя плотно прикрытой крашеной дверью. На этот раз навсегда. Прошлое в прошлом. Иначе настоящее не обрести.
Саша
Не жду я его. Не жду с той памятной ночи, когда на заснеженном крыльце роддома, в последний раз проводила его сутулую спину блеснувшим сочувствием взором. Не жду вот уже долгих семь дней, каждый из которых отчего-то провожу у окна. В одной руке телефон, молчаливый и оказывается совсем бесполезный, в другой меняющиеся пуговицы от моих однотипных блузок. Господи, ведь не жду, но всякий раз, когда тёмный двор подсвечивают фары чёрных автомобилей, непременно отрываю очередную заклёпку, как и все предыдущие оказывающуюся совершенно беззащитной перед натиском моих взволнованных пальцев. Напористых, нетерпеливых, и прямо сейчас смыкающихся на очередном трофее. На этот раз – перламутровая. Прячу её в карман, грустно улыбнувшись собственной глупости, и, аккуратно обогнув застывших в ожидании людей, стену плечом подпираю.
Сегодня хотя бы есть на что списать чрезмерную нервозность. На этих вот посетителей, что выстроились в шеренгу вдоль забитых прилавков и теперь весело переговариваются, наблюдая за хлопотами моих кассиров: Юлька, в новенькой форме, со знанием дела выбивающая длинные чеки, и молоденький паренёк, только вчера принятый мной на работу. Бестолковый, ведь за последние двадцать минут мне дважды пришлось шпынять его за нерасторопность, но, хочется верить, легко обучаемый: непослушное облако курчавых рыжих волос, наконец–то, собрал в тугой хвост, путать названия ещё горячих фирменных пирогов перестал и теперь куда проворнее лавирует между сдобой и аккуратно нарезанными салатами…
