11
О том, как важно, чтобы под рукой всегда был хороший лечащий врач
Трижды обернув вокруг шеи шарф, спрятав под ним рот и нос, в каждом кулаке зажав по носовому платку, я вся в соплях сижу напротив своего терапевта, доктора Пилар Сандеман, и чувствую, как с каждой секундой растет моя досада. А ведь я сама выбрала этого врача, решительно отказавшись от услуг других специалистов, которых отсеивала годами. Да, всех людей, что, проанализировав мой недуг, хватались за ручку и выписывали лекарства, просили сдать анализы, изменить пищевые привычки, я нещадно вычеркивала из жизни. Я нуждалась в ленивом враче, который бы мало писал и уверял меня, что я здорова. Когда я заболевала, мне хотелось, чтобы рядом был тот, кто скажет, что я в порядке и что все будет хорошо. Я выбрала доктора Пилар Сандеман после того, как на первой же консультации она заявила, что, в общем-то, вне зависимости от лечения всем рано и поздно становится либо лучше, либо хуже и рано или поздно все кончают одинаково. «Так что, — сказала доктор Пилар, — если вы предпочитаете тратить деньги и расстраиваться, вместо того чтобы дышать полной грудью, если вы готовы глотать всякую химию, вместо того чтобы взять себя в руки, — дело ваше, но я вам этого не советую и не собираюсь прописывать таблетки». На протяжении последних четырех или пяти лет доктор Сандеман всегда говорила мне то, чего я от нее ждала, но во вторник двадцать пятого июня в наших взаимоотношениях произошел сбой. Мне вдруг захотелось, чтобы доктор восприняла мое недомогание всерьез, чтобы для меня был разработан достойный план действий: рентген, МРТ, обезболивающие на ночь, постельный режим, спреи, сиропы, антибиотики, кардиограмма, кислород, переливание крови, гипноз и снотворное. Но доктор Сандеман, казалось, меня не слышала. Я сказала: послушайте, доктор, со мной случилось неладное, меня унес ураган, я отбивалась, дрыгала руками и ногами, глупо и беспомощно, но мне так и не удалось победить стихию. Я уточнила, что угодила в воронку вихря, и там даже довольно тихо, и, может, мне стоит остаться там на какое-то время, да? Да, доктор Сандеман сказала, что прекрасно представляет себе и ураган, и воронку, и мою тревогу. Эта женщина пятидесяти или шестидесяти лет, спокойная, внимательная, понимала, что моя жизнь полетела под откос, потому что таково правило: жизнь каждого человека время от времени летит под откос. Но откуда доктору Сандеман знать? Ведь ее уютная жизнь проходит в чудесном кабинете в центре города, неужто у этой уверенной женщины тоже когда-то уходила почва из-под ног? Да ладно! Я смотрю на доктора Пилар С., разглядываю ее матовое лицо, ее кожу, которая выглядит мягкой и ухоженной, и думаю, что, наверное, она просто хочет показать пациентам, что она с ними в одной лодке, ну чтобы они не чувствовали себя одинокими, а на самом деле у Пилар С. идеальная жизнь. Она и вообразить не может, эта добрая беззаботная душа, которую каждый вечер где-то встречает славный муж с букетом цветов, как жизнь человека летит в тартарары. Не стоит чересчур досаждать Пилар С. в этот июньский вторник, ведь я должна получить от нее назначения на исследования, пока еще не слишком поздно.
Я напомнила доктору о том, что мы живем в забавное время — и не стоит понимать прилагательное «забавное» буквально. Пилар кивает. В общем, мы живем в эпоху, когда малейшая ошибка, малейший огрех — в любой области, не только в медицине — может оказаться фатальным, а ведь когда-то люди карабкались по деревьям и не боялись совершать ошибки, потому что почти всегда был способ их исправить, не то что сейчас — бабах! — и тебе на шею падает нож гильотины! Хрясь! Поздно, доктор… Какая жалость, все из-за вас, вы допустили ошибку, надо было проявить осторожность, изучить случай внимательнее, не искать легких путей. Нынче у людей нет времени на раздумья, они не могут позволить себе игнорировать волшебные технологии или сомневаться в них, а то окажутся на кладбище, и под кладбищем я подразумеваю не только клиническую смерть, но и жизненный тупик, подстерегающий каждого, кто упустил свой шанс. В моем случае нельзя было медлить ни минуты, и потому я сообщила мадам Сандеман, что мне трудно дышать, по ночам я встаю и слышу в своей груди жуткие хрипы, и нет ни малейших сомнений в том, что у меня какой-то страшный синдром, который надо срочно купировать, не так ли? Нет, докторша так не считала. Она считала, что у меня насморк, забиты пазухи, и, конечно, люди всегда плохо спят, когда им тяжело дышать во время простуды. Вот такую незамысловатую теорию высказала дипломированный врач. Неужели она верит, что мы, пациенты, утруждаем себя походами к врачам для того, чтобы услышать очевидность, которую и сами прекрасно знаем? Неужели она думает, что мы удовлетворимся признанием простого факта, когда наш организм требует правды, сокрытой за пугающими симптомами? Она даже не представляет, что на чеке, который я выпишу после приема, выступят написанные магическими чернилами слова — это будет мой смертельный диагноз. Да и вообще, известно ли Пилар С., внештатному врачу, что стоит мне выйти на улицу и сделать несколько шагов, как я найду другого врача, который с удовольствием на целую неделю загрузит меня исследованиями и анализами? Я слежу за руками своей докторши, которая ничего за мной не записывает, и вспоминаю о том, как выбрала ее из множества других, слушаю ее дивную певучую интонацию и чувствую раздражение, разглядываю искорки вокруг радужной оболочки глаза и угадываю ироническую улыбку, которую Пилар даже не пытается стереть со своего лица. Мне вдруг приходит на ум, что врачи — как машины. Если спишь по городу, достаточно маленькой недорогой модели, но если отправляешься в горы, в заснеженные дали, не стоит экономить ни на оснащении, ни на скрытых возможностях. Увы, Пилар Сандеман далеко до внедорожника. Я начинаю на нее злиться, вместо того чтобы упрекнуть саму себя. Я знаю, что мне суждено уйти восвояси несолоно хлебавши с улыбкой на устах, дабы не вызвать подозрений. Потому что больше никогда — даже если придется бороться с непреодолимым желанием — я не позвоню доктору Сандеман и не попрошу срочно меня принять, в чем она, кстати, никогда не отказывала. Я погрузилась в размышления о своих разочарованиях и о новых врачах, уже нарисовавшихся в моем сознании, как вдруг услышала заливистый смех и поняла, что доносится он отнюдь не извне, потому что окна закрыты. Нас в кабинете двое, доктор и я, а вокруг безжизненное медицинское оборудование и три впечатляющих макета самолетов, сделанных из материала, похожего на титан, и подвешенных довольно высоко. Однажды, рассказывая мне о необходимости дышать, а главное — помнить о дыхании, докторша призналась, что сама мастерит игрушечные модели и умеет к тому же управлять настоящими самолетами. На разговоры о дыхании я отреагировала скептически, мне казалось, что вопрос с дыханием Всевышний решил раз и навсегда, создав бронхиолы, альвеолы и прочие части человеческого тела, слава богу, хоть что-то в этом мире работает автоматически. Если бы нам приходилось еще и о дыхании думать, я бы решила, что Создатель проспал шесть дней сотворения мира. В тот раз, помимо аэронавтики, мы с терапевтом затронули тему эволюции, и я не помню, чтобы хоть раз мы подробно обсудили мои симптомы. А теперь она смеялась, хотя ни мое состояние, ни мои слова у меня лично не вызывали даже улыбки. К сожалению, Пилар Сандеман принадлежит к тому сорту людей, у которых наготове бессмертная теория на все случаи жизни. Докторша не стесняется вновь и вновь повторять мне: мол, беспокоиться стоит лишь о том, что от нас напрямую зависит. Моя история про ураган очень заинтересовала и позабавила Пилар. Та часть истории, где я дрыгаю ручками и ножками, пытаясь спасти свою шкуру, окончательно развеселила докторшу. «Что мы можем против урагана? — воскликнула она. — Только переждать его в безопасном месте, заделать окна». Пилар стала объяснять мне, что мы добрались до сути, что к ней постоянно приходят пациенты, считающие себя героями и героинями, борющиеся со стихией, с торнадо, с армиями врагов, пусть даже враги — их собственные домочадцы; этим людям кажется, будто они завоевывают мир, водружают свои флаги в горах, в Арктике, идут вперед, всех опережая. На самом деле эти люди зря тратят время, расходуют впустую столько энергии, что хватило бы ветряной мельнице, потому что бесполезно бороться с бурей и ураганом, ненастье надо переждать в укрытии, а затем, когда все успокоится, выйти на свет и заново выстроить разрушенный мир. Надо строить, а не разрушать. «Вот, например, солдаты, — продолжала докторша, схватив мою кисть и нащупав пульс, — солдаты, вернувшиеся с войны, для всех обуза: для страны, для работодателей, для людей, которые их любили. А почему? Потому что они опустошены. Как круглый хлеб, который за ночь выела изнутри прожорливая мышь. Случалось с вами такое? Встаете утром, начинаете резать прекрасный свежий хлеб, а внутри пустота. От вашего чудесного хлеба осталась лишь оболочка, корочка, так и солдат после войны», — заключила Пилар. Я лежу на смотровой кушетке и думаю: откуда этой болтушке известно, как себя чувствуют солдаты? Где она вообще видела солдат после войны? «Я повидала немало солдат, — сказала Пилар, — и хлеба, выеденного мышами; сначала у себя на родине, когда была молодым врачом, потом в другой, очень большой и могущественной державе, где я долго работала, прежде чем эмигрировать сюда, в эту крошечную страну, где никого не интересуют завоевания территорий, я каждый день радуюсь, что переехала, но вернемся к солдатам: когда они возвращаются с войны, все вокруг фальшиво улыбаются, устраивают разные почести, награждают героев медалями, но на самом деле никто видеть их не хочет, никто не знает, что с ними делать, ведь они совершенно пустые внутри, от них остается лишь скорлупа. Правда в том, — продолжала Пилар, — что между созиданием и разрушением пропасть, но люди почему-то часто путают одно с другим. Ваш друг выбросился из окна, понятно, но вы тут бессильны…» — Пилар подала мне руку, чтобы я поднялась с кушетки. Я оттолкнула ее руку, словно она меня током ударила, принялась бормотать: «Откуда вы знаете… но… но… кто вам сказал…» — «Ну перестаньте! — ласково произнесла докторша. — Вы ведь сами сообщили мне, что ваш друг выбросился из окна, вы не помните? Вы позвонили мне вечером, довольно поздно. Вы настояли на том, чтобы меня позвали к телефону. Вы просили меня позвонить профессору… как же его? Забыла. Вы думали, этот профессор скажет мне, в каком состоянии ваш друг, вы думали, что мне скажут правду, а вам правду не сказали, потому что вас сочли сумасшедшей, так вы мне заявили. Вы решили, что профессор Зепплен… Залеп… может… черт, я и вправду забыла, как его звать, но бог с ним, вы сказали, что у него есть основания полагать, будто вы не в себе. Вы соврали насчет своего имени. Вы были в смятении, вы не помните? — Докторша взяла меня за руку и легонько потянула, чтобы я наконец встала. — Я честно вам объяснила, что не считаю возможным звонить этому специалисту. Я ведь сказала вам об этом, правда? Я сказала вам, что вы ничего не можете сделать для друга, но можете позаботиться о себе, я настаиваю на этом, потому что надо мириться с реальностью, наше отчаяние не изменит ситуацию, наше непонимание не повернет время вспять, вы меня слушаете?..»
