— В тот момент Жюст, тихо сидевший на стуле, вдруг встал, — продолжала Эрмина.
Он приказал этой сволочи убираться вон, Эрмина не предполагала, что ее муж способен обратиться к представителям власти в таких выражениях и таким тоном, так вот, супруг велел им выметаться, иначе он, Жюст Рива, угостит их топором по шее — так поступают с цыплятами, прежде чем их ощипать, и, конечно, цыплят жалко, но когда речь идет о негодяях, то удар топора может быть благословением, спасением общества.
Работники социальной службы убежали, поджав хвосты, а Эрмина перестала готовить еду для нуждавшихся. Только…
— Только на этом дело не закончилось, — прошептала Эрмина, и лицо ее озарилось, как у Святой Девы, чье изображение можно увидеть на открытках.
Я погладила Эрмину по руке и сказала, что мне нужно выйти на воздух и выкурить сигаретку, прежде чем я дослушаю историю до конца.
— Можете здесь курить, нам с Жюстом все равно, мы не очень любим запах табака, но я зажгу свечу, она будет благоухать, к тому же это красиво.
Я все же попросила, чтобы меня выпустили подышать воздухом, и, надев шапочку господина Рива и три вязаных кофты Эрмины, оказалась в кромешной тьме перед домом.
Было так холодно, что фильтр сигареты прилип к моим губам. В полной тишине царствовала зима. Свет, падавший из окон кухни, не озарял ничего, с таким же успехом можно было разглядывать пейзаж при свете зажженной спички. Напрасно мы пытаемся оставить после себя след, свет, напрасно отправляем в небо колечки дыма. Мы ничто. И с этим ничем надо уметь жить. Я сделала несколько шагов по снегу, которого после моего приезда выпало еще больше. Подумала об Алексисе. Я с трудом представляла себе, чтобы Алексис согласился отправиться сегодня вместе со мной в горы — если был бы в состоянии. Я гадала, смог ли бы он посмотреть на Рива моими глазами, а не как на двух старых идиотов, которым во что бы то ни стало надо впарить самые дорогие и самые бесполезные услуги. Сказал ли бы мне сейчас Алексис, забрав у меня сигарету, что обожает такие моменты — вне времени — и ждет не дождется гратена Эрмины? Он гурман. На корабле частенько заглядывался на мои десерты. Я улыбнулась воспоминанию, и мне вдруг захотелось схватить санки и головой вперед на животе скатиться с горы под детский смех и крики. Но где же эти раскрасневшиеся сопливые ребятишки, играющие в снежки? В темноте на белых полях я не различала ничего — ни следа чьего-то присутствия, даже снеговика с носом-морковкой не было, ни намека на снежный бой или едва сдерживаемые слезы из-за потерянной в снегу рукавички.
Голос Жюста Рива остановил мой жалкий поток сознания.
Он стоял рядом со скамейкой, где я нашла Эрмину, когда приехала. На нем был пуховик, показавшийся мне слишком легким для такого холода. Жюст вписывался в пейзаж точь-в-точь как черные деревья, следившие за нами со склона.
Я призналась, что все вокруг кажется мне таинственным и немного пугающим из-за тишины, из-за того, что не слышны детские голоса.
Жюст со мной согласился и попросил ничего не говорить жене. «Деревня пустеет, — объяснил он, — те, кто приезжает, никогда не задерживаются надолго». У них с Эрминой нет внуков. Так уж вышло. Жизнь теперь хватает людей прямо за горло и долго не отпускает, держит непонятно где, непонятно зачем. А когда все-таки отпускает, люди оказываются наедине с собой, со своим одиночеством и болью. Жюст замолчал. «И однако, — продолжал он, — на свете столько брошенных детей и столько неприкаянных людей». Люди всегда переезжали, переходили с места на место, мигрировали, так что у нас в крови частички всего мира, мы полны песка из пустынь, грязи равнин, известняка и гранита. Пока земля остается землей, люди будут странствовать. Хотим мы этого или нет. Жюст обращался ко мне всем сердцем. Он признался, что обычно помалкивает на эту тему. Тема опасная, ведь нынче никто не хочет знать, откуда он родом. Раньше люди всегда рассказывали, откуда они родом, иногда вечера напролет, конечно, кто-то врал, кто-то кого-то судил, кто-то с кем-то переставал общаться. Это не плохо и не хорошо, но по крайней мере за каждым человеком стояли другие люди, целая цепочка людей, добрых или злых, смелых или трусливых, и о них можно было говорить. Даже некоторым людям, родившимся в деревне, пришлось уехать. Даже работящим. Когда земли не хватает, добродетели не имеют значения. Многим пришлось уехать за тысячи километров. Мы предпочитаем об этом не вспоминать. Нам проще закрыть окна и двери и сидеть взаперти, карауля свой дом и жалуясь на одиночество и боль.
Жюст Рива пропустил меня к лестнице, ведущей в дом. Он попросил не обращать особого внимания на его болтовню. Может, просто мир стал слишком сложным, и старикам его не понять. Может, старикам самое время заткнуться и уйти на покой — Жюст не имеет ничего против — чтоб я знала.
Когда мы вернулись на кухню, Эрмина вручную взбивала яичные белки. Пока мы были на улице, хозяйка дома решила, что в такой холод шоколадный мусс никому не повредит. Не говоря уж о Кристофере, англичанине, давно обосновавшемся в деревне и несколько дней назад заболевшем, — ничего страшного, просто усталость, он гурман, не откажется от десерта Эрмины, который она занесет ему завтра к обеду.
Пока Жюст убирал со стола после полдника, чтобы накрыть к ужину, я наблюдала за движениями Эрмины, которая не пользовалась никакими мерными чашками и, однако, производила впечатление хозяйки, взвешивающей каждый ингредиент до грамма. Помешивая шоколад на водяной бане, Эрмина сказала мне, что социальные службы недолго паслись в деревне и что, конечно, это секретная информация. Спустя какое-то время после того, как пищу, приготовленную в подобающих лабораториях, доставили клиентам, Эрмине стали звонить — и по телефону, и в дверь. Люди приходили к Эрмине тайком — сын парализованной Мари-Луизы, две не слишком приятные дочери мадам Монтанжеро — Эрмина не собиралась перечислять мне всех, просто хотела дать представление; в общем, являлись люди, чьи родственники не желали есть пищу, которую доставляли социальные службы, больные просто-напросто выбрасывали эту стряпню в мусорное ведро или в сад, если таковой имелся. «А все потому, — объяснила Эрмина, — что социальный суп жидкий и пресный, как ключевая вода, ни грамма соли, а в картофельном пюре никакого картофеля — короче, ни запаха, ни вкуса у этой еды не было, она только отбивала желание жить». После многочисленных дошедших до Эрмины жалоб решено было схитрить и вступить в заговор. Доставку социальных обедов никто не отменял — боже упаси, это могло бы привлечь внимание властей. Так что государственные траты уменьшить не получилось, но что поделать! Вопрос социальной кухни решили мигом. Эрмина улыбнулась мне, признавшись, что ее курицы — десяток всегда приходится держать, чтобы были свежие яйца, — с удовольствием уминают государственную еду.
— Теперь понимаете, почему я приготовила такой большой гратен? — прошептала Эрмина, словно агенты, побывавшие у нее на кухне, оставили после себя жучка.
Я молчала.
Мое молчание Эрмину не смущало. Она выдвинула ящик, взяла нож с тонким длинным лезвием и открыла духовку. Надо было проверить готовность гратена, который, как я теперь поняла, ждали не только мы втроем.
