Он посмотрел на меня так, словно я произнесла фразу на каком-то экзотическом языке.
— Простите, что?
— Вы говорите, что мне нельзя к Алексису, хорошо, но вам ведь можно к нему зайти?
— Фотографировать пациентов запрещается. Мадам, вы понимаете, где находитесь?
— Я должна увидеть его… Я хочу удостовериться в том, что он… жив.
Жестом доктор попросил меня встать, проводил до двери — она располагалась в трех шагах.
— Я врач, мадам Кац, и я уверяю вас: господин Берг пережил падение.
7
По поводу письма, написанного под дождем
Когда я вышла из больницы, шел дождь. Я чувствовала себя такой одинокой, что идея засесть в кафе и выпить чего-нибудь горячего показалась мне несуразной. Мое одиночество приобрело черты обезображенного тела, физического тела, для которого не было места в этом мире. Так что я решила просто неподвижно стоять перед главным входом больницы, ждать, пока полегчает. Люди приходили и уходили — чаще всего с опущенной головой. Закричала какая-то девочка. Ее заставили замолчать. Мне хотелось попросить ее покричать погромче: давай, кричи, смотрите все, она живая! Я сдержалась. На девочке был розовый плащ. Она скрылась за вращающейся дверью. Я надеялась, что она просто навещает новорожденного братика или сестричку и что ничего дурного в ее жизни не происходит. Многие из посетителей больницы выглядели старыми, отжившими свое, а может, их просто угнетала мрачная реальность. Я тоже казалась себе старой. И Алексис теперь состарился. А что, если сейчас поднялся бы ураган? Он бы очистил город. Снес бы больницу, положил бы конец страданиям, напрасным надеждам. Небо взяло бы на себя грязную работу, и никто бы слова не сказал. Мне вдруг захотелось услышать голоса месье и мадам Рива. Я соскучилась по чистому, удивительно молодому голосу Жюста Рива, по глубокому тембру и раскатистым «р» Эрмины. Я прикрыла глаза и услышала интонацию обоих супругов, спокойную, ровную, гармонирующую с их лицами, словно глаза и губы были частью одного идеально настроенного инструмента. Мне хотелось поделиться горем, и не с кем-то, а именно с четой Рива. Наблюдая за открывающимися и закрывающимися зонтиками, за этим серо-черным танцем вприсядку, я сознавала, что месье и мадам Рива — единственные люди в мире, способные правильно воспринимать чужую боль. Однако я не могла им позвонить. Малознакомых милых людей просто так не отрывают от жизни, чтобы сообщить печальные новости. Я подумала, что могла бы написать старикам, здесь, прямо сейчас, стоя в нескольких сантиметрах от вращающейся двери, пока девочка в розовом плаще не вернулась и не закричала снова. Я подумала, что могла бы набросать что-то в духе: «Господа Рива, я пишу вам, находясь перед главным входом в больницу Л., вторник, идет дождь, случилось горе. Вы, конечно, помните руководителя группы в красном галстуке, его зовут Алексис Берг, у меня с ним была интрижка на корабле, от безделья, на днях вы у меня спрашивали, нравится ли он мне хоть немного. Теперь, когда он без сознания и со множественными травмами лежит на больничной койке, — полагаю, что на койке, хотя я не видела, — я все еще не знаю, кто он для меня, кто я для него, имеет ли этот вопрос значение. Самое неприятное — двойственное чувство причастности и непричастности к жизни Алексиса. Переживали ли вы подобные минуты, месье и мадам Рива? Казалось ли вам, что вы одновременно присутствуете и отсутствуете, что событие вас касается и не касается? Наверное, этот дождь пойдет на пользу вашим растениям, вашим полям, надеюсь, вы довольны. Обнимаю вас, дорогие Эрмина и Жюст, пускай у вас все будет хорошо».
8
О правильном использовании слов «отшельник» и «мудрец»
Я позвонила в дверь Летиции Ланг и несколько минут ждала, пока мне откроют. Я не слишком тревожилась, понимая, что Летиции сложно двигаться из-за спины. Мне отворил ее сынишка, которого я до той поры видела мельком всего несколько раз и который здорово вымахал. Я поздоровалась и улыбнулась. В ответ он что-то пробурчал, развернулся и пошел прочь, оставив меня в прихожей незнакомой квартиры. Мы с Летицией старались не встречаться дома, считая, что семья и быт и без того занимают большую часть жизни. Я знала, что сын, которого язык уже не поворачивался называть ребенком, давал жару, и Летиция, строя планы на «лучшую жизнь» (она любила воображать лучшую жизнь), жаждала отказаться от самой идеи материнства. Я всегда относилась к ее планам с уважением и пониманием. Наши общие знакомые — в основном сорокалетние женщины, пробующие то гормональную терапию, то еще что-то с целью испытать радости материнства в удобное для них, но не для природы время, — не одобряли точки зрения Летиции на деторождение. Вечеринки и даже выходные с подругами частенько заканчивались скандалами. Проблема была не только в том, что Летиция махала рукой на банальную психологию (я неоднократно пыталась ей это втолковать), но и не упускала возможности поставить несчастных женщин, которым в энный раз не удалось забеременеть, перед фактами. «Простыми фактами», — уточняла Летиция. Простые факты в ее устах звучали примерно так: «Габриэлла, что за глупости; Алисия, ты ведь живешь прекрасной насыщенной жизнью, у тебя все есть, посмотри, сколько ты сделала, сколько ты смогла сделать, какие проекты тебя ждут; а ты, Карла, просто чудесно выглядишь; а ты, Елена, уже два, даже три года ведешь себя как безумная, только и говоришь о профессоре X, о клинике Y, о стране Z, где разрешена такая-то сперма, об овуляциях, ты уже сто лет не выражала своего мнения ни по какому вопросу, кроме беременности; Доминика, ты больше не рассказываешь нам о кино, а ведь ты работаешь в кино; Алессия, не правда ли, кажется, что в жизни нет больше новых горизонтов, ни единого нового пейзажа, нет любви, ни сумасшедшей, ни разумной, словно ты вся поглощена абсурдным желанием забеременеть, только взгляни, что с тобой делает это желание; Лана, жалкое зрелище, просто смешно, глупо, меня аж мутит, я тебе правду говорю, как подруга; Фредерика, дети яйца выеденного не стоят, поступай как знаешь, но женщины должны делиться друг с другом опытом, никто не сделает этого за нас, так что я тебе признаюсь, признаюсь в том, что ради моего мальчика, знаешь, моего ребенка по имени Бастьен, так вот, я бы за него выпрыгнула в окно, да, я бы сиганула ради него, потому что люблю его неописуемо, и дело не том, что я потрясающая мать или он восхитительный сын, а отношения между нами супер, нет, просто как только у тебя рождается ребенок, твоя судьба — бросаться ради него в окно, это правда, в прямом и в переносном смысле, выбора у тебя нет — окно или ничего, в моей жизни было полно и удач, и потерь, но ребенок — мало того что он бесконечно изводил учителей и кого только можно вокруг, так он еще у меня отнял дни и ночи, лишил меня самых лучших надежд, самых серьезных планов, он поглотил нас с его отцом без остатка, понимаешь? Он уничтожил все наши чувства до единого, мы с моим бывшим даже не звоним друг другу, чтобы узнать, как дела, и, вообрази, в моих самых безумных снах — понимаешь, о чем я? — в редких снах, после которых трудно прийти в себя, так они реальны, я одна, слышишь, Вероника, я совершенно одна в своей жизни, и мне хорошо, о да, ты не представляешь себе, как мне хорошо в одиночестве».
