Кожа у неё была чёрная как ночь и морщинистая, как выветренная земля, а кучерявые волосы на голове с годами поредели. Одевалась мисс Мэгги в линялые хлопковые платья, перешитые из мешков из-под картошки или корма для скотины, на ногах носила мужские носки и дешёвые чёрные туфли, которые заказывала из каталога фирмы «Сирс и Робак»
[1]. Выходя на улицу, надевала большую чёрную шляпу с плоскими полями и гладкой тульей. Поговаривали, шляпа досталась ей от мужа, который частенько её поколачивал, а потом удрал с какой-то женщиной родом из Тайлера.
Её участок принадлежал когда-то отцу старого Флаера. После Гражданской войны и отмены рабства мисс Мэгги осталась при его ферме служанкой. Позже он наградил её за верную службу — пожаловал земельный надел в двадцать пять акров. Пять акров она оставила себе под поле и домик с сараем, а всё остальное продала городским властям Марвел-Крика. Ходили слухи, что вырученные с продажи денежки закопала она во дворе в стеклянной банке. Нашлась было кучка горе-грабителей, которые залезали к ней во двор и рылись в земле, но стоило разок-другой пальнуть поверх голов из дробовика, и раскопки прекратились, а в народе заговорили, что деньги она растратила.
Мэтт жил в загоне рядом с домом. Загон состоял из четырёх столбов и натянутой между ними верёвки. В загоне находился хлев, а в хлеву для Мэтта всегда было вдоволь питьевой воды, зерна, кукурузной шелухи и всякого такого. Мэтт работал под честное слово и за верёвку не заходил. А зачем, ему и так всего хватало.
Ещё был свинарник, а в нём — месил толстый, по щиколотку, слой грязи и тыкался рылом в пустое поганое корыто махонький поросёнок.
От дома до ствола чёткового дерева (все, кого я знал, называли эту породу «чётким деревом») тянулась бельевая верёвка, на которой сушились простыни и та часть гардероба, которую женщины, как мне было известно, зовут «исподним», то бишь нижнее бельё.
Домишко мисс Мэгги представлял собой неказистую ветхую хибарку под видавшей виды рубероидной кровлей и с коротким и узким крылечком, под которым любили прятаться от полуденной жары куры и приблудные бродячие собаки. На крылечке стояло кресло-качалка из гнутого тростника. Дом слегка скособочился вправо. В нём была дверь и пыльная сетчатая ширма. Три своих оконца за латаными сетками, когда вставала нужда защититься от солнца или обеспечить тайну личной жизни, задёргивала мисс Мэгги жёлтой клеёнкой, а стёкла в самих оконцах изгадили мухи. Летом все три окна открывались, чтобы свежий воздух проникал через сетки — их было никак не убрать, иначе с мухами вовсе сладу бы не было. Когда держишь скот, особенно в такой близости от дома, эти твари становятся вдвое назойливее обычного.
Я подошёл к дверной ширме и разогнал мух, которые облепили её сверху донизу и грелись на солнце. Мисс Мэгги хлопотала у дровяной плиты — доставала из духовки лепёшки. Учуял я их ещё через ширму, и от вкусного запаха у меня потекли слюнки. Я позвал хозяйку по имени, она обернулась и по обыкновению пригласила меня входить; при этом я отметил: её косы ещё сильнее побелели с прошлой встречи.
— Эй, малыш! Заходь да сажайся.
Я повторно шуганул мух и вошёл в дом. Сел за столик на довольно-таки шаткий стул. Старушка положила несколько лепёшек на раздолбанное оловянное блюдо, налила соргового сиропу из разогретой над плитой банки и пригласила есть. Я принялся за еду.
Лепёшки были настолько мягкими, что таяли во рту, а сорговый сироп — его она, скорее всего, получила в обмен на кукурузу — был так хорош, что, кажется, лучшего сорго ни в жизнь не размалывали на движимой мулом дробилке и не уваривали до сладости человеческие руки.
Поев, я бросил взгляд на двуствольный дробовик — он висел на двух большущих гвоздях, вбитых в стену, а рядом висела чёрная шляпа. Мисс Мэгги села напротив, поела и сказала:
— Я тут думаю, зажарю себе солёновой свинины. Будешь?
— Да, мэм.
Она открыла духовку, вынула добрый кусок шпика. Он уже прокоптился и, видимо, сейчас только разогрелся, но старушка уложила немного сала на сковороду и подбросила в печку дров, чтобы то слегка поджарилось. Вскоре свинина была готова. Мы подкрепились шпиком и ещё закусили лепёшками. Потом она заговорила:
— Вижу, тебе так и распирает об чём-то мене рассказывать.
— Да вот не знаю — а вдруг нельзя?
— Ну раз не знаешь — так и не надо.
— Правда, прямо мне никто рассказывать не запрещал.
Старушка усмехнулась. У неё осталось два здоровых верхних зуба и четыре нижних, и один из них выглядел сильно не очень. И всё же, надо сказать, с лепёшками и свининой справлялись они отлично.
Я подумал: а какая разница, что именно я расскажу мисс Мэгги? Она же не пойдёт с этим к папе — поэтому расписал ей и про цветную женщину в пойме реки, и про то, как в лесу за нами с Том следило какое-то существо.
Я закончил, и она покачала головой:
— Ай, срам какой! И никому ведь до этого дела не будет. Ещё одна черномазая баба померла, подумаешь, беда-то какая.
— Папе будет до этого дело, — возразил я.
— Только ему, пожалуй, и будет, да и он, быстрее всего, ничего делать не станет. Его-то один, а их — о-го-го. Затоптают его, малыш. Лучшее всего, если на это наплевают и забывают.
— А вы разве не хотите, чтобы виноватого поймали?
— А это не будет. Тута уж будь уверенный. Мой народ — он ведь что солома, малыш. Ветерок подует — и нету человека, а всем наплевать. Чтобы закон забеспокоился — тут надо было какого-нибудь белого убивать.
— Это же неправильно, — возмутился я.
— Ты лучше об это говори потише, а то ребятки с Ку-клукс-клана придут к тебе в гости.
— Папа-то их дальше порога не пустит.
Она хмыкнула.
— Ну, положим, и не пустит, — некоторое время она внимательно меня разглядывала. — Ты всё-таки лучше держись подальше от леса, малыш. Человек, кто такой плохой штук сделал, — он и маленьких деток пожалеть не будет. Слушаешь, чего говорю?
— Зачем бы это кому-то творить такое, мисс Мэгги?
— Один только Бох знает, чего за этим стоит. Я так думаю, это всё Странник.
— Странник?
— Так уж называют такого человека, который делает с женщинами всякие нехорошие штуки. По крайнем мере так у меня папенька его называл.
— Это какой же это Странник?
Мисс Мэгги неторопливо поднялась со стула, подошла к шкафчику, взяла с полки зелёную консервную баночку и с ней вернулась к столу. Открыла жестянку, вынула щепотку табака и закинула за щёку.
Я понял — сейчас начнёт рассказывать. Так ведь завсегда у неё заведено — достать табачку, устроиться поудобнее. Она и раньше рассказывала мне всевозможные сказки: и про смоляное чучелко, и про большущую змею, которая водилась в пойме реки, покуда в тысячу девятьсот десятом её не убили. Якобы оказался это водяной щитомордник длиной аж в сорок пять футов, а как разрезали ему брюхо, то в желудке нашли ребёнка. Когда я пересказал это папе, он только фыркнул.
