— Да, родной. Всё в порядке.
Рыжий стоял у стола и сжимал в руке свою шляпу. Лицо у него налилось краской, почти такой же яркой, как его волосы, колено выставилось вперёд, а носок сапога ковырял пол, который Рыжий не так давно нахваливал. Он свирепо зыркнул на маму.
— Ты стала совсем как Джейкоб, — выдавил Рыжий.
— И тебе повезло бы, будь ты на него похож, — сказала мама. — В тебе всегда что-то такое сидело, Рыжий. Не только из-за меня ты переменился, как говорят.
— Общение с тобой не пошло мне на пользу.
Рыжий посмотрел на меня. Надел шляпу, и рука его при этом дрожала.
— Были времена, Рыжий, когда я думала, что мне стоило бы поступить иначе, — сказала мама. — Накатывали такие вот мысли. Но давно уже пришла к пониманию, что я в этом ошибаюсь. И всё же я считала тебя, Рыжий, хорошим человеком. Теперь — уж и не знаю. Зато вот что знаю: Джейкоб в десять раз мужественнее, чем ты есть и когда-либо будешь.
Рыжий открыл было рот, будто хотел что-то сказать. Глянул на меня, и его пыл угас. Он легонько затрясся.
— Сказал бы я тебе кое-что.
— Сказал бы. Так ты и скажи, если надо. Я-то своё кое-что уже высказала, но есть ещё. Вижу, ты до сих пор носишь рубашки со спущенными рукавами.
У Рыжего пугающим образом дёрнулось лицо. Но это была просто судорога, и она в тот же миг закончилась.
— Ты передай Джейкобу мои слова, слышишь? Я его предостерёг. Выплатил свой долг.
— Если думаешь, что отдашь долг таким образом, то ты ошибаешься, Рыжий. Дай ещё кое-что скажу. Тоже предостерегу. Не смей больше приближаться к нашей земле. Слышишь?
— Слышу.
Рыжий двинулся к двери, обернулся на меня и на маму.
— Какой у тебя сынишка хорошенький, Мэй-Линн. И дочурка твоя, которая на улице, тоже замечательная. Такая невинная. Думаю, на тебя будет очень похожа. Уже лицом немного смахивает. Больно думать, что вы им внушаете, будто ниггеры — такие же люди, как мы. Это ничего им не принесёт, кроме горя, поставит их на одну ступень с черномазыми. И тебя саму тоже, Мэй-Линн.
— Хорошего дня, констебль, — отрезала мама.
Рыжий бессознательно провёл левой рукой по правому рукаву, вышел, не закрывая двери, сел в свой помятый чёрный «форд» и укатил.
Автомобиль уехал, а за ним взвился шлейф пыли и ещё долго висел в воздухе и не таял.
11
Мама заставила меня пообещать, что я не буду рассказывать папе о том, что приезжал Рыжий. Сказала, что хочет рассказать сама. Подобрать подходящие слова, чтобы папа не разозлился и не наворотил дел сгоряча. Меня это не слишком заботило. Папа порой бывал немного нетерпелив, как он злится, я тоже видал, но ни разу не помню, чтобы он сделал что-нибудь не то сгоряча.
Ночью я приник ухом к стене — послушать, что мама скажет папе про Рыжего, но шептались они так тихонько, что ничего было не разобрать, слышно было только, как поскрипывают пружины в кровати. Наконец меня одолел сон, а когда на следующее утро я проснулся, то лишь смутно припомнил, что видел во сне Человека-козла.
Был понедельник, и папе не нужно было ехать в парикмахерскую. Он уже встал, накормил скотину, и когда над вершинами деревьев, как желток из разбитого яйца, выползло солнце, а птицы подняли утренний гомон, разбудил меня, чтобы помочь ему притащить воды из колодца.
Мама хлопотала на кухне: топила печь, готовила к завтраку кукурузную кашу, свиной шпик и лепёшки.
Когда мы вошли на кухню, мама улыбнулась; папа поцеловал её в щёку и погладил по спине, а она мимоходом чмокнула его в губы и подмигнула.
Потом мы отправились за новым ведром воды, и на полпути до колодца я спросил:
— Папа, а ты когда-нибудь думал, что станешь делать со старым Моузом?
Папа остановился.
— Откуда ты про него знаешь?
— Услышал, как вы говорили с мамой.
Он кивнул, и мы пошли дальше. Набрали воды и направились домой. Папа сказал:
— Ты же никому не проболтался, верно?
— Нет, пап.
— Молодец.
— Так как же ты решил поступить с Моузом?
— Я ещё не решил. Нельзя оставить его насовсем там, где он сейчас. Кто-нибудь обязательно пронюхает. Придётся или доставить его в здание суда, или отпустить восвояси. Против него нет весомых улик, только кое-какие косвенные обстоятельства. Но дело ведь касается чёрного мужчины и белой женщины — разве его могут судить справедливо? Думаю, надо бы его отпустить, но сначала я должен сам убедиться, что он невиновен.
— Ты ведь, кажется, говорил, что женщина была чёрная. Или наполовину белая.
— Ты это подслушал в доме у миссис Канертон, а?
Я признался, что да.
— Что ж, дай-ка я тебе кое-что объясню. Женщина была белая. У неё, насколько известно, не было ни капли негритянской крови. Всё дело в том, что женщина умерла, частично разложилась, а там, на дереве, над ней ещё и ветер с дождём поработали. Те, кто её нашёл, решил, что она чёрная, потому что кожа у неё и правда потемнела. В наших краях если кто как следует загорит на солнце и сделается от этого смуглым, так про него уже и поползёт молва, что, мол, без цветной примеси не обошлось. Чёрт возьми, да я и сам сперва принял её за цветную. Когда тело вот так пролежит, уже и не скажешь, какая у него кожа, какая раса и так далее. Смерть — она всех уравнивает, сынок.
— Мистер Чандлер тоже ведь сказал, что она цветная.
— Смуглая, сынок. Как я и говорил.
— Но ты же сказал…
— Это я просто вбросил ложную информацию, чтобы попусту людей не будоражить. Упомянешь белого и чёрного в одном предложении, тут-то народ и переполошится.
— Но ты ведь так и сделал — упомянул белого и чёрного в одном предложении. Сказал, что у неё была белая примесь.
— Ты прав, — папа смолк, вынул из кармана трубку, набил её табаком и зажёг. — Не знаю, насколько я умно поступил, сынок, но я решил не играть с огнём. Сказал, что она была чёрная, — вот никто и ухом не повёл. А скажи я, что она белая, — по всему округу тут же начались бы линчевания. Но женщина эта была белой, и многих это заставило бы задуматься, посмотреть на неё как на человека. С другой стороны, не настолько она белая, чтобы по этому поводу стал кто-нибудь горячиться. Печальное положение, но уж какое есть.
— Как ты узнал, что она белая?
— Сперва-то я был уверен, что она цветная, и отвёз тело в Перл-Крик, вдруг доктор Тинн или преподобный Бэйл её узнают. Они и узнали, но не потому, что она цветная. Женщина эта была белая и окружённая дурной славой, а обслуживала по большей части цветные общины за Перл-Криком. Оттого её репутация делалась только хуже. Такие женщины и так не пользуются уважением. А белую женщину, которая согласится спать с цветными, не станут уважать даже те, кто спит с людьми своей расы. В Перл-Крик она перебралась из Тайлера, при первой возможности прицепилась на подножку поезда. Работала там в основном по танцевальным шалманам и в окрестностях. Но как только поползут слухи — а уж они-то рано или поздно поползут, — что она белая, тогда уже будет не важно, что она из тех женщин, с которыми кто-либо из так называемых порядочных мужчин и здороваться не стал бы, даже если заплатил бы ей деньги. Тогда те же самые мужчины поднимут скандал: как так, чёрный прикончил белую, белые женщины в опасности!
