А этот старик, отец Дональда… Злобный был, сукин сын. Его в конце концов убили, когда он пытался ограбить дом в Мишен-Крике. Влез в окно — тут-то пулю и поймал. Вспоминаю и думаю — да и поделом. Ну а Дональд — он был парень хороший. Не хуже любого другого мальчишки, и его вот так вот замучили. У меня это воспоминание прямо на подкорке отпечаталось, Гарри, вот что я пытаюсь тебе рассказать — я и рад бы об этом забыть, да не выходит.
Короче говоря, Гарри, и у меня совесть не настолько чиста. Я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Дональду.
— Пап, но ты ведь и не мог ничего поделать.
— Мне и самому нравится думать, что так оно и было. Но с тех пор я уже не был прежним. Я никого не презираю из-за цвета кожи, пока это в моих силах. Иногда и у меня прорывается злоба, но я пытаюсь держаться, Гарри. Я пытаюсь.
А что до мамы… Что ж, она завсегда такая была. Некоторые люди с первого взгляда видят, как всё обстоит на деле. Бабушка у тебя тоже такая, и от неё это умение передалось твоей маме, и мама ставит мне мозги на место, если я сам порой не справляюсь. Ненавидеть легко, Гарри. Легко говорить, будто что-то случается, потому что цветные что-то делают, а чего-то не делают, но жизнь, сынок, не такая простая штука. За свою службу констеблем я много перевидал мерзавцев, и белых, и чёрных. Цвет кожи никак не связан с душевной злобой. Равно как и с добротой. Запомни это, сынок.
— Хорошо, пап.
— Видишь ли, Гарри, пока дела обстоят, как они обстоят, не видать нам светлого будущего. Придётся что-то менять, если люди у нас в стране собираются и дальше жить вместе. Гражданская война закончилась лет семьдесят назад или вроде того, а по-прежнему есть такие люди, которые ненавидят других людей за то, что те родились на севере или на юге Соединённых Штатов.
И сейчас единственная разница для негров в том, что их теперь не купишь и не продашь. Моуз не застал времена рабства, но и он натерпелся от белых. Вот поэтому-то он и ушёл жить в леса. Чтобы избавиться от белых. И знаешь что, мне-то он доверяет. Или это только так кажется. Приезжаю я его проведать, так он рад меня видеть. Считает, будто я его защищаю.
— А разве нет?
— Он был бы в большей безопасности, оставь я его в покое. Думаю, отчасти я арестовал его потому, что он чёрный, — ну и из-за этого кошелька, конечно.
Какая-то часть меня — далеко не лучшая часть — этим очень обеспокоилась. Что у него нашёлся кошелёк этой белой женщины, ну и тем, что он цветной. Пусть даже он его и правда нашёл. Я когда был ещё ребёнком, он показал мне, как насаживать на крючок наживку, чтобы та не срывалась. Как чистить сома при помощи плоскогубцев. Как определять направление в лесу, где на реке находятся места с хорошим клёвом и как искать новые. Он ни разу не дал повода заподозрить себя в убийстве, а я взял его да и повязал без всяких колебаний.
— Ты ведь просто нашёл у него улику, пап.
Папа улыбнулся — криво, словно губы вот-вот сползут у него с лица, — и перелил воду из колодезного ведра в наше ведро.
* * *
Когда мы управились с водой, мама уже накрыла к завтраку, а Том сидела за столом и щурилась спросонья — казалось, вот-вот упадёт лицом прямо в тарелку с кукурузной кашей.
Обыкновенно нам нужно было идти в школу, но учитель наш уволился, а нового пока не нашли, так что нам в тот день никуда было не надо.
Думаю, отчасти по этой причине после завтрака папа попросил меня отправиться с ним. Поэтому, а ещё потому, понял я, что ему не хотелось ехать в одиночку. Папа сказал, что решил увидеться с Моузом.
Мы подъехали к дому Билла Смута. Билл держал ледохранилище ниже по реке. Это было по-настоящему обширное помещение, набитое льдом и опилками, похожее на то, что в Перл-Крике. На машине или на лодках по реке к нему подъезжали люди и покупали лёд. За день Билл сбывал его в изрядном количестве.
За хранилищем находился маленький домишко, в котором жил сам Билл с женой и двумя дочерями — выглядели они так, будто грохнулись с корявого дерева, лицом пересчитали в полёте все ветки и в конце концов треснулись о твёрдую землю. Когда они меня видели, всякий раз начинали улыбаться и тому подобное, и это меня порядком раздражало.
За домом мистера Смута помещался амбар, а скорее просто большой сарай. Он, в свою очередь, выглядел так, словно когда-то обрушился, а потом был снова поднят сильным порывом ветра. Там-то, по словам папы, и держали Моуза. Мы подъехали к дому, папа вышел наружу и постучал. Из дверей показалась нечёсаная и оборванная грудастая девушка-подросток с немытой белобрысой шевелюрой.
Папа спросил:
— Эльма, папа дома?
— Да, сэр, чичас выйдет.
Через минуту на крыльцо вышел сам мистер Смут. Это был откормленный мужчина в засаленном комбинезоне. У него недоставало нескольких зубов, а голову прикрывала большая соломенная шляпа с тёмными потовыми потёками у соприкосновения тульи с полями. А ещё у Смута явно водилась привычка заворачивать верхнюю губу и сплёвывать жёваный табак через дырку между зубами. Во всяком случае, именно так он почти сразу и сплюнул в песок у крыльца.
— Приехал вот с ним повидаться, — сказал папа.
Мистер Смут кивнул:
— Да без проблем. Пойдём туда и покончим уже со всем этим делом. А то ещё заедет к нам кто, увидит, что я укрываю этого ниггера, тогда хлопот не оберёшься.
— Ценю твои старания, Билл.
— Да я ведь перед тобой в долгу. Только уверен ли ты, что этот черномазый не опасен? Это я к чему — наверняка же он кого-нибудь шлёпнул, а мне что-то не улыбается держать его рядом со своими близкими. У меня девочки вон.
Мы спустились с крыльца и пошли к амбару.
— Билл, — сказал папа. — Я всего лишь привёз его для допроса, ты ведь знаешь. Ну нельзя мне взять его в город. Народ узнает — мне не поздоровится. Да и потом, Моузу ведь твоя младшая дочка — и та зад надерёт.
— Ну он же может и топором…
— Билл, ты ведь знаешь Моуза столько же, сколько и я. Ну как ты думаешь?
— Непросто предсказать, что ниггеру в голову стукнет.
Папа не ответил. Только сказал:
— Я правда очень тебе признателен, Билл.
— Что ж, как я и сказал. Должок перед тобой у меня.
* * *
Мистер Смут распахнул амбарную дверь, и темноту прорезали солнечные лучи. В воздух взвилась туча пыли, и я закашлялся. Из-за пылинок в потоке света казалось, будто я смотрю на амбар и его содержимое через полупрозрачную вуаль. По помещению разливался запах. Пахло прелым сеном. Ещё по`том и прокисшими нечистотами. Дух нечистот, очевидно, исходил от отвратительного на вид чёрного бидона, над которым гудели мухи.
В углу, прислонившись спиной к охапке сена, сидел старый Моуз. Я его не видел уже довольно долго и поразился, насколько он осунулся. Старик стал ничуть не выше меня и столь же ужался в ширину. Руки сделались как сухие палки, а кожа на них так обвисла, что можно было ещё раз обернуть вокруг кости. Моуз встал, и его комбинезон, весь в заплатках и истёртый почти до белизны, заколыхался вокруг костлявых ног. Старик улыбнулся. Зубов у него осталось мало, и только некоторые из них ещё не совсем почернели. Он склонил голову в нашу сторону, и она повисла на шее, как будто её неплотно привинтили к туловищу. Сощурил глаза, пытаясь привыкнуть к свету. Когда наконец снова раскрыл их, я вспомнил этот изумрудно-зелёный цвет. Казалось, только в глазах и теплится ещё хоть какая-то жизнь. Своим медно-чёрным лицом, на котором веснушки причудливо сочетались с курчавыми волосами, когда-то рыжими, а теперь совсем седыми, до боли напоминал он гнома из сказки, какие давала мне почитать миссис Канертон. Уму было непостижимо, когда это Моуз успел так одряхлеть.
